Автор: RODINA_SELO@MAIL.RU
Рейтинг автора: 2 656
Рейтинг критика: 21 790
Дата публикации - 06.03.2012 - 21:50
Другие стихотворения автора
Рейтинг 4.9
| Дата: 12.03.2012 - 14:15
Рейтинг 4.9
| Дата: 04.03.2012 - 22:43
Рейтинг 4.9
| Дата: 08.01.2012 - 02:16
Рейтинг 4.8
| Дата: 01.02.2013 - 00:12
Рейтинг 4.9
| Дата: 01.02.2012 - 10:53
Рейтинг 4.8
| Дата: 21.01.2012 - 10:35
Рейтинг 4.8
| Дата: 03.02.2012 - 03:00
Рейтинг 4.9
| Дата: 25.01.2012 - 16:10
Рейтинг 4.8
| Дата: 31.12.2011 - 02:59
Рейтинг 4.9
| Дата: 04.02.2012 - 23:09
Поиск по сайту
на сайте: в интернете:

Семейный праздник (7)

Мать лежала среди луга, со сломанной страшной ногою, и пыталась понять, доживёт ли она до утра? Боль змеёю ползла от ноги до уставшего сердца,- и оно замирало, и вновь начинало стучать…
А телёнок толкался в неё замусоленной мордой, но у матери не было сил отогнать его прочь… Это он, стосковавшийся за день по вкусному пойлу, побежал ей навстречу, с разбегу ведро опрокинул, и натянутой толстой верёвкой хозяйку свалил, - и со всей молодою, голодной, играющей силой по траве отсыревшей, как лёгкий мешок, протащил!
И вот теперь, едва придя в себя, она завыла даже не от боли, а от бессилья всё вернуть назад… «Ну, что же это сталось, Боже мой, - и что же, что же делать в горькой ночке?»
Чудовищная боль впилась клещами и отпускать ничуть не торопилась, лишь только обморок секундным облегченьем то приходил, то отходил опять… Всего опасней был дурной телёнок: он тыкал мордой в грудь, в живот, в лицо, - и в сантиметрах от ноги топтался!.. Нет, нет, уже надежды не осталось: через неё он двинулся к ведру, валявшемуся у другого бока… Закрыв лицо руками, мать придержала стон, чтоб вытолкнуть его в последний миг, - и вдруг над самым ухом услыхала собачий лай, свирепый жаркий лай!
Телок, едва коснувшийся копытом больной ноги,- как вкопанный застыл! И – отступил под натиском собаки! И побежал, - но мать уже успела верёвку вынуть из-под ног своих!
Откинувшись на влажную траву, она впервые глубоко вздохнула - и поняла, что будет, будет жить… Собака лизала ей лицо, глаза и щёки, и мать нисколько не мешала ей, и слёзы благодарные текли… Так постепенно, не тревожа ногу, она и облегченье испытала, и даже стала думать, вспоминать…
Сколько бессонных и тревожных ночей провела она за всю свою жизнь! В бесчисленном количестве этих ночей, несомненно, было что-то общее, что делало их похожими друг на друга, но всё же в каждой бессонной ночи было и что-то особенное, неповторимое, что заставляло помнить почти о каждой из них где-то там, в глубине неисчерпаемой памяти…
Но эта печальная ночь, увеличив общее число материнских тревог, по всем признакам оказалась особенной, можно сказать, итоговой, вызвавшей в памяти «киноленту» видений всей её жизни. Нет, видения не были последовательными, как когда-то события в жизни, а возникали произвольно из разных времён её бытия, иногда повторяясь, иногда, промелькнув, исчезая навсегда…
Чаще других выплывал из памяти образ отца Валерика,- русого, голубоглазого, одичавшего на чужбине мужчины. Если бы не он, возможно, многое в её жизни было бы иначе. Хотя знакомы они были всего лишь несколько дней.
…Пересыльный лагерь жил лихорадочной, развратной жизнью. В этой жизни перемешалось всё: и радость возвращения на Родину, и безнаказанность «разгуляя» и даже преступлений, и надежда на обновление жизни. И какая-то безоглядность, безотчётность в поступках людей, спустивших тормоза после долгих месяцев и даже лет мучений и гнёта – физического и духовного…
Он преследовал её несколько дней, лихорадочно блестя глазами, и, словно хищник, выжидал удобного момента, чтоб наброситься на свою жертву…Ах, и красивой же она была!
Тёмнокаштановые густые волосы волнами лежали на плечах, в гармонии с ними были огромные карие глаза, бледное и вместе румяное лицо (кровь с молоком!), статная фигура и порывистые, решительные движения…
Ей было двадцать лет, и всей натурой женственности она чувствовала и понимала, чего от неё хотят. И это её волновало, несмотря на всю отвратительность его полудиких вожделений. И, может быть, повинуясь именно женскому инстинкту, она однажды отошла на опасное расстояние от лагеря, а когда пожалела об этом, было уже поздно.
Он возник перед ней, как, наверное, возникали перед женщинами когда-то в пещерном веке страстные бессловесные охотники в звериных шкурах. Никакой предварительной любовной игры: моментальное властное требование тела, и женщина была покорена…
Он замер перед ней с неким подобием улыбки на заросшем лице, на котором контрастом горели голубые, как небо, глаза. Крепко, до боли, он сжал её руку выше локтя и сильно толкнул в яму, - то ли воронку, то ли траншею… Она даже не вскрикнула, ибо поняла: сопротивляться и бежать бесполезно… Дух зловония и рычащее дыхание убивали в ней даже подобие возбуждения, - и она только терпела и покорно ждала, когда же всё это закончится…
Это кончилось довольно быстро, но с этого момента жизнь её круто изменилась: он теперь не отставал от неё ни на шаг, требовал её каждый день, приходил за ней в женский барак и уводил куда-то за лагерь, не допуская и в мыслях возражений с её стороны… Вероятно, он не совсем был дик, ибо пытался говорить о каких-то планах на будущее, обещал жениться, как только они вернутся на родину, по-своему объяснялся ей в любви. Она испытывала к нему чувство страха, но была рада тому, что другие мужчины теперь не будут преследовать её…
Как только ступили на родную землю, его арестовали. Оказалось, он имел перед Родиной большие грехи. Его увезли в Баку, несколько раз он писал ей оттуда, но затем связь оборвалась, и он канул в неизвестность – навсегда…
Она вернулась к матери, в Белоруссию, но вскоре вся семья переехала в новую, Калининградскую область России, в один год с которою родился и Валерий. К своему удивлению, очень редко в светленьком облике первенца она видела черты его отца (стёрлись в памяти черты!), и постепенно исчезла и память о голубоглазом насильнике. Но нет-нет, а случались иногда приступы ненависти к нему, неизвестно куда исчезнувшему, бросившему её на мытарства с ребёнком, на недоверие и подозрительность людей… Ведь она всё-таки вернулась из-за границы, и кое-кто об этом знал. Не один раз на неё имели посягательства господские сынки или даже сами господа, на которых она работала, но она всегда умела дать им решительный отпор, а вот против русского не устояла. Почему? Потому что, наверное, где-то в глубине души верила ему: всё-таки свой, русский, советский… Свой, ставший навсегда чужим - и порою ненавистным, проклинаемым…
Но Валерика она любила! То ли за его сиротскую долюшку, то ли потому, что он был первенцем,- но любила, и плача, и радуясь над ним. Выходить замуж не думала и не загадывала: кому она нужна с ребёнком, да ещё сомнительного происхождения, когда мужчин после войны страшно не хватает, а женщины, как безумицы, хищно хватаются за любого?..
Точно так же она думала и в те дни, когда встретила-повстречала Петю-пограничника: красавца-мужчину, ставшего несколькими годами позже её мужем. Много радостных и мучительных лет прожила она с ним! Много лет – до сегодняшнего дня…
Воспоминания матери прервались, возвращая её к яви и к боли, воспламенившейся вновь. Но мысли о матери, - не её собственные, а чьи-то иные, - плыли над землёй, оседая туманной росою и памятью вечной на травах во мгле…
… Жизнь её была настолько тяжела и наполнена ежедневным содержанием и смыслом, что ей просто некогда было думать о жизни в целом, о планах на будущее, о счастье личном…Вся она была растворена в детях, в заботах о хозяйстве и муже, а в последнее десятилетие и о своей матери, уже слабой и почти беспомощной старушке. Весь дом держался на ней, всё огромное хозяйство, вся экономика семьи. Это была гениальная хозяйка, державшая в памяти тысячи мелочей, которые касались хозяйства и быта: в любое время дня и ночи она могла сказать, где у кого лежат носки или трусы (выстиранные, заштопанные и сложенные ею), где у кого какой учебник или тетрадь, сколько дней не чистился сарай у коров – и сколько яблонь в саду засохло, какая жирность молока–и сколько и кому она должна денег (и сколько ей должны!), с кем гуляет Гарик – и кого на чердак приводит Витя, когда нужно перебрать картошку в подвале – и когда подкормить пчёл, оставленных на зиму у лесника, сколько сена за день съедают овцы – и скоро ли у них ягнение, какое настроение бывает у мужа по утрам – и как уменьшить бабушкину изжогу, почему Витя ругается с заведующей отделом культуры – и на какое пастбище гоняет какой пастух, сколько дров осталось в сарае – и когда можно зарубить курочку на мясо, на каких озёрах рыбалит муж – и что ему положить в сумку, кому поставить горчичники – и кому вскипятить молока, какая погода будет завтра (по больным ногам) – и где протекает крыша сеновала, что приготовить сегодня на обед, если денег -ни копейки, кого во сколько разбудить, накормить и собрать – и кого во сколько встретить, накормить, уложить… День за днём, круглые сутки – заботы, заботы, заботы, бескрайнее море, гигантский воз, безоглядно взваленный ею на себя! Самое удивительное было в том, что это было абсолютно естественным для неё: сделать столько и так, сколько и как не сделали бы остальные члены семьи, вместе взятые, хотя они и старались ей помогать. Она была полководец и рядовой одновременно, единоначальник и солдат в одном лице. Весь огромный семейно-хозяйственный механизм держался на ней и функционировал безотказно, - и потому все остальные этого не замечали. Но стоило ей только отлучиться куда-нибудь хотя бы на несколько дней (правда, это бывало крайне редко), все вмиг ощущали неподъёмную тяжесть её ежедневных забот и обязательств, поделённых на всех без исключения, да ещё на соседку! И когда она возвращалась, все облегчённо вздыхали и восхищались мамой, но через день уже не замечали её титанической работы, возвращаясь в привычную колею, по которой тащила их скромная белорусская женщина, мать-героиня, окончившая до войны всего пять классов (ибо уже с детства надо было работать!)… На нечастых гулянках мать любила петь – очень красиво, с душой. Танцевать не могла – из-за ног, и очень завидовала молодым и здоровым. Выпивала очень мало, и всегда смешно морщилась, приговаривая: «И как тольки они пьють эту гадость?», быстро спешила закусить чем-нибудь и перевести дух. В такие минуты, нарядно одетая, она была почти красавица, несмотря ни на какой возраст…
Но в повседневном быту она одевалась Бог знает во что: всё самое худшее, самое рубище, которое только можно было найти в доме, она надевала на себя, отвечая на возражения и возмущения детей одной лишь фразой: «А что мне, форсить возле коров?» Смотреть на неё в такой одежде было щемящее жалко, но даже и к этому домашние привыкли, замечая всю чудовищность её одежды лишь в отдельные моменты, когда в дом заходили знакомые люди или дружки кого-нибудь из детей, и становилось неловко за одежду матери. Боле того, после ухода за скотиной у матери были красные, потрескавшиеся руки, от которых пахло навозом, лицо тоже было красным, а дыхание – через рот… Рабыни, наверное, выглядели изящнее и менее измождёнными!
При всём при этом самым оптимистичным человеком в семье была она. Её можно было увидеть плачущей, чем-то возмущённой, кричащей от боли, но никогда нельзя было увидеть удручённой, пребывающей в унынии. Для неё это было противоестественным состоянием! Порою, задумываясь о её месте в жизни, о ней, как о человеке, дети бывали потрясены огромностью её сердца: ведь если оно вмещало столько любви и забот, видимых окружающим в её поступках и повседневных делах, то сколько оставалось за пределами видимого, - в бессонных ночах, в сидениях над письмами (а всю переписку в доме вела она одна!), в долгих думах во время бесконечной стирки, штопания и шитья…
Когда ели дети, она почти никогда не ела, не принимала приглашений, отвечая, что она сыта, что поела, когда готовила, но как только все наедались, она садилась доедать то, что они не съели, чем вызывала возмущение детей, но принимала его молча, и всё доедала из тарелок своих накормленных чад.
Иногда она кормила детей в очередь: она готовит что-нибудь на газовой плите (например, блины), а один ребёнок уже сидит у стола, ждёт,- и первая сковородка достаётся ему. Поев, он отходит, а его место занимает второй, и к тому времени уже подоспевает вторая сковородка…
И так этот конвейер длится довольно долго, и зачастую для неё не остаётся даже самого последнего блина, и она довольствуется тем, что обтирает жирную сковородку хлебом и съедает это, не Бог весть какое «замысловатое» блюдо…
В этой её самоотрешённости опять - таки не было ничего героического, - напротив, всё выглядело очень естественно и незаменимо, словно по-другому и быть не могло…
… Облачко мыслей спустилось над Витей, окутав его на мгновение вместе с туманом. Он тут же, внезапно и неожиданно для самого себя, стал думать о матери (которая, как потом выяснилось, была совсем рядом!)
«Заметить всю глубину её самоотречения можно только в глазах, - думал Витя,- но часто ли дети смотрят в глаза своей матери или отцу?» Он вспомнил, как однажды, будучи уже взрослым человеком, увидел эти глаза-колодцы: устремлённые на него, в бесконечных лучиках морщин, они как бы вкладывали её душу, всю её натуру, - в него; это было ощутимо почти физически, и Витя почувствовал тугой удар в области сердца и был в буквальном смысле потрясён!
А всё в тот день было совершенно таким же, как и в другие дни, обыденным и ничем не примечательным. Разница была только в том, что сын в этот день посмотрел в глаза своей матери - и какое-то мгновение не отводил их, как делал до этого бессчётное количество раз… Нет, напрасно говорят, что скрытный, уходящий в себя, прячущий глаза человек может быть душевным: душевность, как думал и понимал её Витя, - это способность как раз хоть на мгновение заглянуть в глаза, в душу другого человека. И, возможно, душевность даётся от Бога.
Мелькнула мысль: а не Бог ли вселился в душу матери? Ведь ни он, ни кто-то другой, знакомый ему, ни за что не смогли бы выдержать такой изнурительной жизни, как у матери, - и остаться при этом человечными, заботливыми, душевными, самоотверженными, как она: это под силу или герою, или Богу… «Мать- героиня» - это не совсем точное звание, поскольку мать была не только героиней-матерью, но и героическим человеком без всяких оговорок…
После того потрясения, которое испытал Витя под властью материнских глаз, он стал думать: а все ли её дети, все ли его братья хотя бы раз в жизни заглянули в её глаза вот так же, с таким же обнажением? Ведь после этого жить по-прежнему уже нельзя, происходит переоценка ценностей, словно постиг что-то святое, какой-то высший смысл бытия…Конечно, будни его поглощают, затирают и дробят, но он не исчезает вовсе, а таится, теплится где-то в глубине души до поры, до времени, чтобы в звёздный час состояния духа, в минуты вдохновения вспыхнуть, – и из глаз в глаза, из разума в разум, - переселиться в другого человека, осуществляя великую миссию связи времён. «Распалась связь времён» - гениальная формула Шекспира, означающая, что люди уже не смотрят в глаза друг другу: дети – родителям, родители – детям, братья – другим братьям и сёстрам… Это, наверное, самое страшное, что может случиться с человечеством. Отсюда все малые и большие войны, все мировые катастрофы и катаклизмы… И каждый человек в отдельности несёт в себе ответственность за нравственное здоровье людей – и всей своей жизнью или оберегает его, или разрушает. Сторонних нет, все одинаково ответственны, какие бы должности ни занимали… И нет ли серьёзной ошибки в том, когда думают, что большой начальник несёт гораздо бОльшую ответственность, чем рядовой человек? Разве мы в жизни больше общаемся с начальниками (тем более высокого ранга, большими), а не с такими же людьми, как и мы сами? И именно из общения с ними, и только с ними, выносим мы впечатления жизни, состояния нашего духа, нравственную чистоту или замутнённость… Значит, от этих рядовых людей в решающей степени зависит, каковы будем мы, а от нас, в свою очередь, зависит, какими будут уходить люди от общения с нами. Легче отвечать грубостью на грубость, грязью на грязь, ложью на ложь, но истинно от каждого в отдельности зависит, чем ответит он. Вот именно в этом смысле и равны все, одинаково ответственны за бездуховность или высокий дух общества. «Рыба гниёт с головы» - дурацкий, мещанско-обывательский щит для собственной безответственности. Какая разница, с какого места начинает гнить «рыба»! Главное, самое главное – почему?! Потому что в какой-то момент быстролетящей жизни человек предал самого себя, перестал быть судьёй своему жизненному поведению, сделался только защитником себя, любимого! Вот первопричина душевного разложения и гниения, и среди множества лозунгов, окружающих людей в жизни, не грех вывесить бы и такой: «Предал самого себя – совершил преступление против человечества!»
Конечно, простые душой, нравственные люди чаще не думают об этом, чем думают, - они просто остаются нравственными, не изменяют себе потому, что это для них естественно. А значит – легче. Странно, почему многим людям стало легче быть неестественными? Мимикрия души? Но разве она предусмотрена природой? Если душа – это сплав мыслей и чувств человека, то есть некий синтез, нечто такое, что в чистом виде не существует в природе, - значит, природа не могла предусмотреть её приспособляемость к окружающей среде. Напротив, душа как некий синтез и одновременно как синтезатор, сама должна творить вокруг себя неповторимую атмосферу, - как, например, музыкальный синтезатор творит звуки, не существующие в природе. И, значит, именно творчество души – признак настоящей души, именно творческая душа – признак настоящего человека…
Мать и сын были рядом в ночной тишине, и мысли медленным облаком поплыли от него к ней, оседая в пути на деревьях, кустах и травах и становясь частицей памяти и знания земли…
… Мать большого семейства была именно таковым человеком, вовсе не сознавая этого. И больше всего на свете хотела одного: счастья своим детям. Она потому и тянула, не унывая, тяжелейшую лямку хозяйства, что это работало на счастье её детей. Правда, как всякая мать, она несколько ограниченно понимала их счастье: были бы здоровыми, сытыми, одетыми,- и слава Богу, и что ещё для «щщастя» надо? Но её вины в этой ограниченности не было: её собственные детство и юность были настолько тяжёлыми, что представление о счастье и благополучии сложилось именно таким. Впрочем, что это такое – счастье – никто достоверно не знает… Тем не менее на этой почве у неё возникали довольно частые, хотя и не глубокие, конфликты с детьми. Частенько им хотелось поехать в областной город, сходить в зоопарк или кино, посмотреть выступления известных заезжих артистов, - а денег на это, по её хозяйскому расчёту, не было. Когда они отказывались (по врождённому стеснению) от денежной помощи со стороны школы (в виде покупки пальто или костюма для кого-то из ребят), - мать расстраивалась и не понимала их, но просить обратно эту помощь никогда не ходила, а стеснительные детки, краснея от директорского предложения, почти всегда отказывались от такой поддержки, в чём, конечно, были не правы…
Она могла проверять у них уроки, пока дети учились в начальных классах, но в старших классах они оставались без её контроля и, пользуясь этим, частенько отлынивали от домашних заданий и подолгу гуляли на улице. Ей оставалось проверять только дневники, и по оценкам и записям в них судить об успеваемости своих детей-учеников…
Впрочем, все они уже выросли и выучились, только Гарику осталось ещё три года…
Лай собаки вернул мать к реальности: телок делал новую попытку пробиться к ней, и если бы не собака, это случилось бы неминуемо. Нога уже болела сплошной, отупляющей болью, всё тело затекло от неудобной позы, стало холодно и знобко, и страх вновь овладел сердцем матери. Что же делать? До утра ей так не дотянуть…
Вдруг собака, умчавшаяся вслед за телком, залаяла как-то по-особому, словно встретила кого-то ещё. И действительно, через минуту, увиваясь вокруг человека и заманивая его к печальному месту, она метнулась к матери и стала вновь лизать её лицо. Этим человеком был глухонемой, дядя Коля. Он сразу понял, что собака чего-то хочет от него, и поспешил на помощь к постанывающей женщине. Она узнала его и сказала только одно слово: «Нога!» Он всё понял, осторожно потрогал сломанную ногу и решил нести раненую домой. Но мать была столь тяжела, что он едва поднял её с земли. Увы!- боль матери не дала сделать ему и трёх шагов: сильно застонав, мать впилась ему руками в плечо, и он вновь положил её на землю, жестами и мычанием объясняя, что сейчас сбегает за её мужем… И побежал крупными прыжками, сильно отталкиваясь от земли…
Именно этот неясный шум немого с матерью услышал Витя и свернул в хуторской сад переждать непрошенную суету. Если бы он знал, что в полукилометре от него погибает в мучениях мама!
Но этого не знал ни он, ни другие дети, ни отец… Одна собака знала, да вот теперь ещё глухонемой… А отец по-прежнему лежал на холодной и жёсткой лежанке, голодный, злой, задыхающийся от курева,-лежал вот уже несколько невыносимо томительных,беспросветных часов… Глубокая обида скребла его душу, - обида большая, всеобщая, вряд ли конкретная. В это чувство вмещалась и обида на Валерия (перемешанная с негодованием), и на жену, и на других детей, и на свою судьбу…
Он мог бы достичь в жизни очень многого: у него были явные способности и организатора,
и литератора, и сила убеждения других людей, и авторитет во всей округе… А достиг он не Бог весть какого успеха: капитан милиции в отставке. В этом чине уже более десяти лет назад (в 46-летнем возрасте) ушёл на пенсию: ему засчитали, кроме милицейской, и военную, и пограничную службы, поэтому к столь молодому возрасту и набежал положенный стаж. Но мог бы он стать и майором, и даже полковником, если б иначе сложилась его личная жизнь.
Помешала семья. Он никогда не думал, что когда-нибудь обзаведётся такой огромной семьёй, но всё получилось естественным путём, без планирования заранее…
Сначала они хотели приспособиться в городе, но с каждым годом убеждались, что это невозможно. И кормиться не было сил, и жить негде было, - до своей собственной квартиры в разрушенном Кёнигсберге-Калининграде им было ещё далеко… Решили переехать в село, где всё-таки можно иметь и хозяйство, и огородик, и свой угол.
Им дали сразу огромный двухэтажный немецкий дом, вторую половину которого занимала чайная. Такая неслыханная удача с жильём объяснялась просто: милицейские работники нужны были позарез. Середина 50-х годов – далеко не спокойное время для этих ещё не обжитых советскими людьми краёв: и ворья много, и мародёров, и нечистых на руку всяких случайных начальников…
Зажили неплохо. Своя корова была просто спасением, а овощи с огорода – радостным «приварком» к их всегда скромному столу, приварком, слишком редким в условиях города. Правда, и работ прибавилось: заготовка сена, дров, прополка и сбор урожая с огорода, уплата значительной части денег в виде налогов (чего в городе не было), экипировка детишек лыжами и санками зимой, а в летнюю пору – велосипедом, и ещё многое-многое другое…
Но всё это было возможным, всё это были, в общем, радостные заботы, так как все они были направлены на улучшение жизни. А как тогда могли радоваться даже самой незначительной радости в доме! Может, в этом всё дело?..
С одеждой для детей вопрос решался довольно просто: от старшего всё передавалось младшему, и так до самого предела, пока ткань одежды не превращалась в ветошь… Кроме того, иногда помогала школа…
Имелись в колхозе детские ясли, куда принимали, правда, только детей колхозников. Ради этого мать пошла работать в колхоз. (Потом этот почти трёхлетний период не засчитают в общий трудовой стаж, и мать не уйдёт на пенсию в 50 лет, как положено было многодетным матерям, а продолжит работать сверх положенного). Был и другой расчёт в колхозной работе: членам коллектива иногда выписывали натуральные продукты, муку, комбикорм. Появилась возможность держать свинью или тёлочку…
Конечно, полностью отдаться семье и хозяйству отец не мог: он доучивался в вечерней средней школе, много времени проводил на работе, а иногда вставал по вызову и ночью. Впрочем, занят он был по работе, если говорить по сути, круглые сутки…
Поначалу у него была служебная лошадь, которую он держал у себя дома, сам кормил её и ухаживал за ней, но зато и использовал в своём хозяйстве, как хотел. Это устраивало родителей: всё-таки и дров нужно подвезти, и сена, и огород вспахать, и мало ли что ещё… Потом, через несколько лет, ему выдали мотоцикл «Урал», а лошадь забрали. Мотоцикл был хорош тем, что был с коляской: почти вся семья, при желании, могла на нём поместиться! Таким образом,они часто ездили на озёра,на косьбу и копнение сена,в лес по грибы и ягоды...
Вообще всё, что было связано с когда-то жившим у них конём, а также с мотоциклом «Урал», - было приятным воспоминанием: трудности и заботы тех лет стёрлись у них в памяти (особенно у детей, не знавших тогда больших забот), а чистота отношений, взаимопонимание и бережливость друг к другу неотъемлемо были присущи тем первым годам их жизни в Зелёных Холмах…
Даже окружающая природа была иной: больше было озёр и лугов (теперь озёра спущены, луга перепаханы или застроены базами и фермами), рыбу ловили вёдрами, и её не убавлялось в озёрах и речушках (а теперь все без исключения серьёзные водоёмы загрязнены отходами ферм, в некоторых местах жижу из ферм спускают напрямую в озёра!), в лесах навалом было грибов и ягод, а сейчас даже и леса обеднели да заросли дикой крапивой среди бурелома… Раньше косули, лоси, зайцы, лисы подбегали к самому селу, а теперь их почти невозможно разыскать даже в лесных чащобах…
Нет, тогда ещё отец всё своё свободное от учёбы или работы время отдавал семье, и это было ему в радость. Да и как было не радоваться, если ещё совсем недавно, казалось, ещё вчера, он вышагивал по дорогам войны и мечтал лишь об одном: о тишине на берегу озера, о семейном очаге, о сенокосе… Теперь эти мечты были явью, и он не мог насладиться этой мирной и славной работой!.. А то, что много забот участковому инспектору милиции, не страшно: уж если разбили немца, то у себя порядок наведём обязательно…
Детишки рождались почти один за одним. Шумели в доме, как галчата в гнезде, и он не пугался быстро растущей семьи: напротив, каждому новому ребёнку радовался с ещё большей силой, словно наслаждаясь появлением новых и новых почек на древе его жизни, уцелевшей в огне войны. Вероятно, эта радость жизни первых послевоенных лет была всеобщей, всенародной.Люди радовались успехам и удачам соседей, как своим собственным, и горе тоже переживали не в одиночку…
Старшие детишки, наверное, помнили то время: в столовых и чайнЫх на столах лежал бесплатный, свежий и душистый, хлеб, на прилавках - самые разнообразные булочки, на любой вкус: аппетитные, румяные, свежие, недорогие… А пирожки с повидлом, тогда ещё стоившие 50 копеек (по старым деньгам)! Где они сейчас,- эта радость ребятишек 50-х годов? Да и не только эта радость…
Отцу часто приходилось тогда возвращаться домой поздней ночью. И всегда, в какую бы погоду он ни возвращался, отец жадно впитывал в себя все запахи и звуки прибалтийской ночи. Если была зима, стояла вязкая белая тишина, почти не нарушаемая какими-то посторонними звуками. Дышалось хорошо, звонкий мороз проникал в лёгкие, освежая, казалось, не только их, но и сами мысли. В такие минуты думалось, что люди спят почему-то в самые лучшие минуты их жизни, точнее, жизни, окружающей их. А может, жизнь именно потому и казалась в эти минуты такой чистой и возвышенной, что рядом не было людей? Не потому ли многие в последнее время, да и он в том числе, стремятся к одиночеству? Но – странное дело - даже в одиночестве человек думает о других людях, о своём месте среди людей… То есть, одиночество – это одна из форм общения с людьми, форма мысленная, душевная… Вот хотя бы сейчас: он страшно одинок, но все его думы – о семье, о детях, - и тем более мучительные, чем больше пропасть между ним и детьми…
Учились дети неровно, но разве делил он их в сердце своём на лучших и похуже? Все были дороги: и Валерий (хоть и не своя кровь),и Гриша, переболевший рахитом,и Сергей, и Витя… А как любил он единственную дочку, разве расскажешь? А младшие детишки, Ваня и Гарик: всё лучшее отдавал им, только бы радовались жизни!
В их учёбе, как и во всём остальном, грех жаловаться, он пользовался большим влиянием на детей. Хотя он редко проверял своих беспокойных детишек, и поэтому они много своевольничали. Когда же до него доходили слухи о каких-нибудь существенных проказах того или иного ребёнка, он наказывал жестоко: не разрешал выходить на улицу по неделям, бил по заднице рукой или ремнём, а матери запрещал их жалеть или защищать. Разве можно воспитывать без строгости, как-то иначе? Но мать, естественно, не выдерживала, выпускала детей на улицу, и если это он случайно замечал, разражался скандал между родителями.
Почтительный страх перед ним действовал на воспитание детей положительно: если бы не он, дети наверняка выросли бы хулиганами или ворами. Если вспомнить, то были и кражи, даже из соседней чайной. Конечно, делали это старшие: Валерий, Гриша и Сергей. Мать, узнав однажды об этом, жестоко избила их ремнём, крича и плача от отчаяния и жалости, и они запомнили этот урок на всю жизнь. Но отец воспитывал их иначе, иным способом: требовал, чтобы ребёнок смотрел ему прямо в глаза, чётко произносил слова, рассказывая о проступке, сам приносил отцу ремень, громко просил прощения и после этого получал свою порцию выволочки и другого наказания… А за воровство яблок, например, он требовал относить эти яблоки хозяину и извиняться перед ним. Его руки и властныё голос были очень жёсткими, но дети старались не ныть и не хныкать, зная, что это раздражает его ещё больше, - и научились довольно стойко принимать свою участь, осознавая всем существом собственную провинность…
Так и повелось: почтительность дети отдавали ему, любовь – матери, и во всех семейных ссорах всегда принимали сторону матери. Права или неправа она была (чаще всего права), но её слёзы моментально завоёвывали сердца детей, и они сначала молча, а потом, взрослея, и поступками, - принимали сторону матери. Почти все, входя в определённый возраст (14-15 лет), сталкивались на этой почве (к которой всё больше примешивалось пристрастие к спиртному) со своим отцом,ссорились по-крупному, - и иногда почти вступали с ним в драку. Но они были родными, плоть от плоти его дети, - и следы от ссор постепенно затягивались, а вот с Валерием примирения не наступало никогда, и с каждой новой ссорой пропасть между ними увеличивалась и со временем не уменьшалась. И сегодня, подлец, поставил жирную точку в их отношениях: отныне он, отец, его и знать не хочет! И пусть лучше не попадается ему на глаза в его доме, а не то – он за себя не отвечает!
Отец выругался вслух в душной темноте маленькой комнаты и вдруг услышал резкий стук в дверь. Он даже вздрогнул: какого хрена так стучать? Злой и раздражённый, он поднялся и, не зажигая света, прошёл через комнаты к входной двери, нетерпеливо открыл её со словами: «Чего кому надо?» На пороге стоял глухонемой, бледный и возбуждённый, сильно запыхавшийся. «Опять какая-нибудь пьяная драка, бегут по привычке ко мне»,- раздражённо подумал отец и твёрдо решил, что никуда не пойдёт, самому тошно.
Немой схватил его за руку и потащил на двор, громко выдавливая из себя какие-то междометия. Отец поначалу подчинился такому напору, однако на дворе выдернул свою руку и зло сказал: «Говори, чего надо? - и даже не заметил глупости своего требования. Немой указывал на сарай, где стояла машина, и тянул отца туда. «Вот оно что, ехать куда-то! Ну уж дудки! – Отец резко повернулся к порогу и бросил на ходу: «Никуда я не поеду! Извозчика нашли! Пошли все на хрен!» Он уже занёс было ногу над крыльцом, как вдруг почувствовал смертельную хватку: немой схватил его за плечо и круто развернул, И не успел отец произнести и слова на такую выходку «гостя», как получил сильный удар в челюсть, и наверняка свалился бы, если бы немой не удержал его на ногах.
-Ты что, пьяный, сука? –захрипел отец, и вдруг увидел перекошенное гневом лицо немого и просто испепеляющий взгляд даже в полумраке двора.Немой отпустил отца и повелительным жестом указал на сарай. «А ведь здоров, как бык, убьёт ещё» - присмирённо подумал отец и зашагал к сараю. Вспомнил, что ключи от машины остались дома, и повернул было назад, но немой вновь схватил его за руку. «Да я за ключами, за ключами, не хватайся! Отпусти, тебе говорят, никуда не денусь!» Немой понял и жестом показал, чтобы тот побыстрей шевелился. «Да пошёл ты…» - по дороге пробурчал отец, но невольно ускорил шаги.
Уже сидя в машине, впервые спросил:«Что случилось? Куда нужно ехать?» Немой отлично понял вопросы по движению губ (видимо, ожидал их),- и стал активно объяснять жестами, куда и зачем ехать. И тут отца осенило:«А ведь матери дома-то нет!Вообще никого нет!Уж не с ней ли чего, ведь кулёма ещё та?»
Когда с дороги свернули на луговой просёлок, стало ясно, что именно с матерью что-то произошло. «Вот ещё, не было печали – дак черти накачали! - сильно забеспокоился отец. – К телку, что ли, попёрлась, дура хромоногая?» Вместе с волнением росло и раздражение, и даже злость. «И чего не сидится дома? Вот, по ночам шляться,- а теперь возись, как с малой, больно мне надо!» Фары высветили телка, собаку и лежащую на траве фигуру матери. Мелькнуло бледное, как мел, заплаканное лицо, искусанные губы. Отец подъехал вплотную, мать зажмурилась от яркого, ослепляющего света.
- Петя, ты? – только и спросила его, и тут же зарыдала в голос. – А я… видишь… с ногою опять… - Да ладно, не ной, этим не поможешь! Сейчас отвезу домой, вызовем скорую. Потерпи ещё… - Отец ненавидел слёзы матери и даже побаивался их, пытаясь прикрыться от них суховатостью и отрывочностью фраз, грубоватостью тона.-Раньше надо было думать!
Вдвоём они подняли плачущую женщину и не слишком осторожно положили её на заднее сиденье, подоткнув под ногу какую-то подвернувшуюся одежду. Стоны матери скребли отца за сердце, но вместо жалости и сострадания к матери поднималось жгучее раздражение. На глаза попался телёнок, и отец с разбегу ударил его пинком в живот: - На, падла, получай своё пойло, чтоб ты издох!
Телёнок рванулся прочь, но верёвка удержала его, и он захрипел громко и протяжно…
Уже в машине отец припомнил, что видел здесь и собаку.
- А что псина тут делала? – спросил он мать, чтобы как-то отвлечь её от горестных мыслей.
- Собака жизень мою спасла, Петя… Коли б не она… померла бы я, Петя… - И снова заплакала, видимо, вспомнив, как всё это было. – Сердце уже… умирало. Такая боль была… а она отогнала телка…Не дала растоптать меня… Вот тольки сердце…никак не успокоится… Млостно мне что-то, Петя…
Отец принял решение везти её немедля в соседний районный центр – там и больница получше, и его неплохо знают, - ещё по временам, когда он работал в пожарном надзоре (был такой период в его милицейской службе). «А то ещё, не дай Бог, помрёт, ведь бледная, как смерть…» Он остановил машину, сказал немому: - Я в город. Отвезу сам. Ты иди домой, спасибо. Там помогут санитары. Иди». Немой всё понял, торопливо вылез из машины, и пока она не удалилась, печально смотрел ей вслед… Его рыболовный улов остался возле телёнка или умчался в машине, но дядя Коля махнул на него рукой, и, вытирая грубым рукавом набежавшие внезапно слёзы, поплёлся к себе домой… Он почему-то почувствовал, что видел сегодня Зинку в последний раз…

(Продолжение следует).

  • Currently 0.00/5

Рейтинг стихотворения: 0.0
0 человек проголосовало

Голосовать имеют возможность только зарегистрированные пользователи!
зарегистрироваться

 

Добавить свой комментарий:
Оставлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи
  • RODINA_SELO@MAIL.RU   ip адрес:93.100.33.75
    дата:2012-03-07 03:54

    Предыдущие "порции":
    1) http://stihidl.ru/poem/134052/
    2) http://stihidl.ru/poem/134169/
    3) http://stihidl.ru/poem/134386/
    4) http://stihidl.ru/poem/134965/
    5) http://stihidl.ru/poem/135145/
    6) http://stihidl.ru/poem/135894/