СЕМЕЙНЫЙ ПРАЗДНИК (2)

Где-то там, в тёплом духе сарая, мать корову доила, скорбя.Тугие струи ударяли в пенистое молоко, и мерное их вжиканье немного успокаивало. Несколько раз мать, закусив губу, принималась плакать.
«И что за жизень? – думала она. – Одни горести и тревоги… Прожила уже и полвека, и больше намного, а что радостного может вспомнить? – Ничего. Люди завидуют: вон какую семью вырастила… А как ей это далось, знает ли кто? Да и получает ли она радость от своих детей? Никто ещё, кроме Валерия, как следует не устроен, за каждого душа болит…Конечно, дети выросли не хулиганами, приветливые, культурные, но все какие-то простаки, последний рубль могут отдать, а сами потом бедуют… Сергей, правда, своего не упустит, но, кажется, слишком жаден до денег… Витя слишком честный, всё говорит в глаза, что думает, начальство его за это не любит, и никогда в жизни он не сможет таким путём крепко стать на ноги… Гриша живёт в Москве, женился на москвичке, в доме полный достаток, квартира хорошая, однако нет жизни у него, и всё тут! Наверное, будет расходиться… Лена уж который раз сменила работу, никак не остановится, ещё чаще меняет женихов, - что из неё выйдет, страшно и подумать… О Ване и Гарике ещё рано говорить, но вот и у Вани уже первая неудача – не поступил в институт…Это ничего, конечно, сходит в армию, а там видно будет, что и как… Гарик учится хорошо, но растёт какой-то скрытный, стал тайно курить. Хотя никто из братьев, кроме Валерия, не курит…»
Мать закончила доить, выставила подойники на улицу задала корма коровам (их было две –своя и «бабушкина»). «Вот и хозяйство большое надо держать,- со вздохом подумала мать.- Кто же поможет её детям, кроме неё? Хоть бы поженились скорее, да тоже – перебирливые, никак не могут выбрать себе невест… Да и то правда: куда жениться, когда сам ещё не устроен в жизни?..»
Мать закрыла сарай и, прихрамывая, направилась с подойниками в дом. Она сознательно, хоть и с большим трудом, обходила в своих мыслях ссору Валерия с отцом, потому что это было её самое больное место… а сердцу надо было дать отдохнуть хоть немного: слишком часто оно побаливало в последнее время…
Гриша и Сергей играли в шахматы, Гарик смотрел телевизор. Отец так и не выходил из комнаты. Ваня и Лена, должно быть, ушли в клуб. Валерий был наверху, у бабушки… Он теперь не спустится до утра, а завтра, рано утром, уедет в город, и долго уже не приедет сюда, а может быть, и никогда уже не приедет… Отец же целую неделю, а то и больше, ни с кем не будет разговаривать, будет всячески показывать своё недовольство и безжалостно мучать своими упрёками её сердце… «Это ты детей настраиваешь против меня!» - много раз говорил он ей… Никто так и не поужинал, а надо бы всех накормить… Вот ещё мучение – звать на ужин! Отец и Валерий, конечно, не пойдут, и с новой силой заболит материнское сердце… «Господи! Были далеко – сердце неспокойно ныло, приехали в дом – ещё больнее стало! За что такое наказание?..»
Гарик, увидав, что пришла мать, прошёл за ней на кухню и, подождав, пока она процедит молоко, принялся есть его с хлебом. Зашёл и Сергей. «Надо зачавкать, наверно, маленько» - сказал он, потирая руки, и тоже принялся за молоко с хлебом…
- Гриша, иди есть, - позвала мать.- Молоко свежее…
- Да я не хочу, потом,- отозвался Гриша. – Это не моё поприще. Пойду погуляю немного…
Мать прибрала на кухне, вымыла кружки, тарелки, ложки, подмела и подтёрла пол. Лицо её раскраснелось, дыхание стало тяжёлым, через рот.
- Ох, господи,- со стоном присела мать на лавку.- Что же это я так устала? И ноги – как будто их пилит кто…
Обе ноги у матери больные. Одну она сломала, попав под машину. Кость срослась неправильно, и с тех пор нога была кривой и постоянно болела. У другой когда-то была выбита чашечка в колене и растяжение жил. Эта болела ещё сильнее, особенно на перемену погоды…
- Наверное, дождь будет,- жаловалась мать таким голосом, словно оправдывалась за то, что у неё болят ноги.
- Конечно, целый день топчешься,- недовольно сказал Сергей, длинно икнув при этом. – Ты нам скажи, что делать, мы всё сделаем.
- Ну, что же ты, коров будешь доить или стирать? Или полы в доме помоешь? – устало улыбнулась мать.
- А что, не сможем полы помыть, что ли? В армии всё приходилось делать.
- Так то в армии. А теперь ты дома, в гостях у родителей… Отдыхайте уж, детки… Я как-нибудь управлюсь…
Она сдержанно вздохнула, и во вздохе её послышались недавние всхлипы, как это бывает у маленьких детей после плача. Чтобы не разбередить её, дети замолчали. В тишине раздавались лишь звуки печальной трапезы… А давно ли, давно ль они с музыкой, шалостями и озорством, выходили подметать и мыть клуб, где мать работала уборщицей! Как быстро, слаженно, почти в удовольствие справлялись они с огромной территорией клубных полов, где после танцев оставалось столько грязи, что чёрт мог бы ногу сломить! И что же теперь? – Измождённой, измученной матери не догадались хоть малость помочь, не удосужились, гости!
Гарик молча сполоснул свою кружку и вышел на улицу.
В средней комнате работал телевизор, но его никто не смотрел.
Сергей тоже закончил есть и, причесавшись у зеркала, ушёл в клуб.
Мать, зажав где-то под сердцем волнение, пошла в заднюю комнату, где на холодной, чуть застеленной печке-лежанке лежал отец.
- Иди, ешь,- сказала она со скрытым упрёком и вместе с тем как бы показывая, что ничего не произошло.
- Пошла вон отсюда, скотина! – крепким, отрывистым голосом выкрикнул отец. – Я не хочу с тобой разговаривать!
Волнение, зажатое под сердцем, овладело сердцем, затрясло его и дрожью передалось во всём теле. Мать заплакала.
- За что… н-на меня… такие… мучения… - сдавленным голосом, какой бывает, когда сдерживают рыдание, начала причитать она, но отец оборвал её.
- Иди отсюда! Не мешай мне слушать радио!
Сверху спустилась бабушка и, услышав ругань, прошла в заднюю комнату, тут же стала кричать на зятя.
- Вупыр ты, звер! Что же ты делаешь, зверука ты гедкий! Зинка что прислуга у табе, а ты крычишь на нее, змей ты бясстыжий! На что я к вам переехала, корову свою привезла, чтоб видеть такое гора? У, змяюка, чтоб ты издох, и глаза мои табе ня видели!..
Отец, разъярённый ещё больше,выталкивает женщин из комнаты и захлопывает дверь.
- Мама, мама, не надо,- сквозь плач просит мать.- Не вмешивайся, сами разберёмся…
- Как жа, разберотесь! Всю жизень разбираетёсь! – Бабка так же свирепо, брызгая слюной, начинает кричать на дочь и обязательно сожалеет о себе. – Зачем я к вам приехала, усё хозяйство свае на вас положила, жила бы сябе да жила: и дом, и сад який быв, и всяго-всяго хватало… Дак думала помочь, думала, сямья у вас большая, помогу дачкЕ, а яно вон як получилось… Обманули мяне, усюю ободрали, со зверам геным жить!.. Коли бы знала, ни за что бы, убей мяне гром, не переехала б сюды, усёе хотела, як лучче, пропадите вы уси пропадом!..
Ругаясь, они уходят на кухню, а в средней комнате на всю мощь продолжает работать телевизор: пресловутое окно в мир, которое давно пора бы повернуть в обратную сторону и, может быть, сделать для целого мира окном всего лишь в одну семью…
На кухне мать, не переставая плакать и после ухода бабушки-мамы, нашла себе прикаянность в работе (единственное спасение её в жизни): стала что-то стирать, перемывать посуду, чистить газовую плиту… И на ходу глотала хлеб с солёными слезами пополам…
Поздно ночью, когда с гуляния придут дети, на столе для них будет приготовлен ужин: молоко, творог, свежие огурцы со сметаной, хлеб… И будет на кухне чисто-чисто…
… как чисто-чисто сейчас в небе, где уже проступила первая вечерняя звезда. Аист уже знал, что где-то там, внизу, вблизи его гнезда, металась боль: она пронзала крышу и вонзалась в его сердце, и он спасение искал на высоте… Сейчас и сердце вот немного отпустило, и вновь предчувствия, что явятся виденья… Как хорошо, что он уже умеет сам (иль не сам?), но призывать их в мир!...
«Ты прекрасен и светел, но слаб в искушениях зла… Берегись же, мой братец: пора испытаний пришла!»
«Я тебя уничтожу, сомну, в эту землю зарою, а твой корень зубами и вырву, и в прах изорву!»
«Попытка – не пытка, но это – напрасно и глупо: ты этим разрушишь одну из бесчисленных форм, а зло невредимо иное обличие примет… Я – вечный двойник твой: не просто твоё отраженье, а сеятель зла и порока вдали и вблизи! Покуда ты дышишь, покуда живёшь ты на свете,- и я буду рядом, и я буду жить на земле!»
«Нельзя ли тебя попросить об одном одолженье?- Хочу, чтобы шли мы по жизни –пусть рядом, но врозь!»
«А ты без меня не сумеешь прожить ни минуты, - отдельно добро или зло не бывали ещё!»
"И всё же позволь мне идти хоть немного поодаль, - я к людям хотел бы с открытой душою придти!»
«Иди, если хочешь! Но ты не сумеешь, поверь мне… Ещё ты застонешь от груза своей доброты!»
«Пусть выпадут муки лихие, - решение твёрдо: расстанемся тут же, где встретились, мерзкий мой брат!»
«Ну, что ж, будь по-твоему: выбрось цветок свой подальше и прочь убирайся – а я буду рядом идти… Но что б ты ни делал, запомни: я враг твой смертельный, способный на братоубийство на узком пути!..»
… Отброшенный цветок, земли едва коснувшись, пропал-исчез, как призрак мимолётный: прозрачной дымкой по полю промчался и растворился в далях горизонта…
А мальчик-юноша почувствовал прохладу и вдруг заметил: вечер стелит тени, но чьи они, понять никак не мог! Нет ни деревьев, ни кустов, ни горок, лишь он стоит – один среди земли… «Все тени – от меня. Они – мои… Но почему так много? И цветные? Одно ведь солнце, а теней так много?..»
И вдруг он понял! Он – в смятенье чувств, и это всё чудесно отразилось в нерезко-яркой радуге теней: как веер ковриков, легли они под ноги – салатовые, светло-голубые, под цвет морской волны и цветом в кровь… Но не было средь них одной лишь – чёрной, а почему так, юноша не ведал, да и не мог понять бы в этот миг…
Так и пошёл он в разноцветной стае своих теней к неведомым просторам, и постепенно сумерки сгустились и поглотили тени до утра… В наставшей ночи мальчик обессилел и повалился наземь, не заметив, что под ногами – каменное ложе: и так, на камнях, юноша заснул… Ему всю ночь мгновенья счастья снились: то щебет птиц, то мамина улыбка, то запах мёда в липовой кипени, то храп коней в тумане на заре… Ознобный холод каменной постели его порою к яви возвращал, и он тогда на чёрном небе видел глаза Вселенной – две больших звезды… Он вопрошал их молча и тревожно: «Зачем нужны мне муки испытаний? Зачем вдали от милой стороны явилось мне жестокое открытье?»
Но чёрный свод был холодно- безмолвен, и в леденящей душу тишине вновь забывался мальчик утомлённый и отдавался власти светлых снов…
Ах, эти сны измученного сердца, отдохновенья райские врата! Мечта и нежность – ваши составные, полёты к звёздам – ваши позывные, снега в полмира – ваша чистота! Вы нашу жизнь от холода спасали, мы в вашей власти сердцем воскресали для новых сил и новых славных дел, но пробужденье – спящего удел! Как беспощадно это пробужденье: душа ещё смакует наслажденье, а сон уже умчался в запредел…
…нет, сон умчался вниз, и аист слышит тот самый писк несчастного угря! О, как рванулся он на этот зов далёкий: ты жив, ты жив, несчастный мой. Ты жив!
Спланировав к заросшему каналу, в траве собаку аист увидал. «Неужто здесь решила поживиться? Нет, вновь потери мне не перенесть!»
Но, изготовившись к решительной атаке, он в синей дымке вдруг узнал её, - и тут же сделал круг в неясной муке.«Нет,нет, она не станет есть живого, она же просто слушает его!»
Собака, действительно, слушала, уже давно. Она вошла в воду, чтобы лучше слышать, и уже дрожала от холода и напряжённого внимания. Всё её существо было внимание, ибо она понимала: ей что-то хотят сказать! Ей или кому-то ещё, но хотят сказать что-то очень важное, исключительное… Но как разгадать этот писк, не зная языка существ подводных? Как разгадать, понять – и как помочь?
Сигналы из воды (как будто из земли) и аиста, как облаком, обволокли!.. Он понял лишь одно: несчастный жив едва-едва, а в том, что держит у черты, сокрыты вещие слова… Ну, не слова, а суть и смысл, каких пока не разгадать… Собака, мучаясь, трясясь, всё ж побежала прочь, скуля, опять вернулась – и опять умчалась горестно в поля…
Аист опустился в воду и склонил голову к самой поверхности воды. «Что хочешь ты поведать нам, скажи ещё раз, я пойму…Я разгадаю…Не молчи… не уходи в глухую тьму…»
Но писк летел вселенским «sos», не понимаемый пока, - летел в далёкий вечный плёс сквозь воду, сердце, облака… Согбенный аист у воды, собака, мчащаяся прочь, - неуловимый знак беды, как переход сиянья в ночь… В ночную мглу, где вдалеке… посёлок жил своею жизнью…
Была суббота, и в клубе, как всегда, намечались танцы. Но пока шёл фильм, группы молодёжи бродили вокруг клуба, сидели на автобусной остановке близ попритихнувшего дома, заходили во двор – напиться воды из ведра у колодца и полакомиться яблоками, которые щедро валялись в эту пору по всему двору и саду…
Гриша почти три года не был в родном посёлке. В Москве он жил уже седьмой год, и от Зелёных Холмов совсем отвык, приезжал сюда только для того, чтобы навестить родителей да помочь им в сенокосе…
Из Риги, где он работал после учёбы в Лиепае, Гриша был призван в армию и попал в стройбат, в Реутово под Москвой. После службы решил остаться в Москве, но сменил профессию и выучился на водителя троллейбуса. «Это не моё поприще» - приговаривал он обычно, и тут не удержался от своей любимой присказки, оставляя профессию строителя…
В троллейбусном парке он встретил девушку, которую крепко полюбил и не без оснований рассчитывал на взаимность. Однако в силу своего импульсивного характера часто с ней ссорился, и она в конце концов вышла замуж за другого…
В ответ на замужество своей возлюбленной Гриша быстро сговорил к свадьбе другую девушку из того же парка, и в кафе «Гвоздика» закатил пышную свадьбу человек на пятьдесят… Были на ней мать, отец, Лена, Валерий и Витя, приезжавший из Ленинграда.
После свадьбы Гриша примаком вошёл в дом своей жены, единственной чадушки у родителей. И в этом жестоко просчитался. Не получилось житья у него там. («Это не моё поприще» - приговаривал он с неприкрытой грустью…)
Свободолюбивый, часто максималистский в своих решениях и суждениях, он сразу же вступил в конфликт с этой приторно приветливой, тихенькой и мещанской семьёй. Он не чувствовал себя равноправным хозяином, и этим часто уязвлялся, уходил из дому, гулял от жены…
К нему иногда приезжали братья в гости, и это служило новыми причинами ссор: внешне приветливые, москвичи зорко следили за нежеланными гостями, замечали, сколько они съедают, как умываются, сколько денег получают от брата… Ну, хоть немного он, как старший, мог помочь своим братишкам или нет? После их отъезда Грише приходилось выслушивать массу упрёков и замечаний, и это отравляло его жизнь, оскорбляло и угнетало… Не к кому было пойти, поделиться своими чувствами, хотелось простора для души, свободы для действий…
Ещё на свадьбе Валерий в кулуарах говорил, что не будет Гриша с Натальей жить, не пара она ему… Подозрительно был настроен и Витя. Однако мать и отец радовались, что их сын так неплохо устроился: и дом богатый, и прописка московская, и жена вроде неплохая…
Наталья, действительно, была покладистой, терпеливой… Однако постоянная опека её со стороны родителей перечёркивала все эти качества: дочь ни в чём не могла ослушаться своих обожаемых маму и папу, и Гриша всё более и более становился одиноким… Но что ему было делать?
Любил он детей, но у Натальи от частых семейных ссор случился выкидыш (или она его выдумала?)… Постепенно стали поговаривать, что причина бездетности в нём, но он ни за что не хотел верить…
Однажды он приезжал в Зелёные Холмы с женой, но стеснялся с ней гулять перед односельчанами: смущало и то, что она была не очень привлекательна, полновата (хотя и сам он – словно колобок), и то, что не хотелось ему со своей женой попадаться на глаза Маринке, своей давней симпатии.
Уж давно он замыслил, наверное, оставить свою жену и сойтись с этой стройной, худенькой, уже имеющей дочку бывшей одноклассницей… Только здесь или в городе жить – он об этом не думал. Чем чёрт не шутит,- может быть, и здесь! Лишь бы, как говорится, разделила его поприще…
И вот сейчас, гуляя в синих сумерках по родному посёлку, Гриша думал о ней, думал со всё возрастающим волнением. Придёт ли она на танцы? А если придёт – как отнесётся к нему, что ответит на его откровения? Да и вообще – решится ли он сегодня обо всём с ней поговорить?
… Фильм закончился, на улицу вывалил народ, раздались громкие голоса, смех и оклики со всех сторон, в клубе заиграла музыка, двери и окна приветливо распахнулись, зазывая молодёжь внутрь… До чего же тёплый и приятный вечер! Как волнующе и призывно рассыпается в вечернем воздухе девичий смех, напоминая что-то далёкое и близкое,- и вселяя в сердца и души какую-то смутную, чарующую надежду!.. Гриша зашёл домой, почистил зубы, освежил себя «Шипром» и отправился в клуб…
В темноте коридора он споткнулся о порожек и сильно хлопнул входной дверью, но это не ухудшило его настроения и вовсе не отвлекло от захвативших его мыслей: он сосредоточенно и как-то возбуждённо, с полуулыбкой думал о своём…
Но громкий стук внизу долетел до Валерия, - и даже заставил его от неожиданности вздрогнуть и съёжиться, словно по нему произвели случайный выстрел какие-то запоздалые шутники-охотники, укрывшиеся в жаркой темноте...
(Продолжение следует).

За стихотворение голосовали: trenine: 5 ;