СЕМЕЙНЫЙ ПРАЗДНИК (5)

«… А что же будет, что ты можешь сотворить?» - «Убить себя, чтоб и тебя приговорить!»
«Ты не умрёшь, пока в тебе не умер я: я –твой спаситель! Как никак – одна семья…Ты мог погибнуть, вот сейчас лишь, пять минут всего назад, - а я вмешался, и пожалуйста: ты жив, мой нежный брат! То, что ты видел, без меня ты будешь видеть много раз: и это видеть, и другое, - всё то, что добрый видит глаз…Но видеть горе, видеть муки, - это свыше сил твоих, да недаром Мать-природа породила нас двоих: я способен их не видеть, муки-бедствия людей, и притом тем больше «слепнуть», чем те бедствия лютей… Я в тебя на миг вселился – и затмил небесный свод: он мгновенно отдалился! Вот и весь мой хитрый ход… Если хочешь, я исчезну, но мгновение спустя вновь придвинутся «виденья», - и сомнут тебя, дитя… Хочешь этого?» - «Не надо! Я не выдержу сейчас!» - «Наконец ты это понял, что слепой надёжней глаз! Но я даром не спасаю, и хоть я в тебя проник как бесплотный твой двойник,- пищу-плоть я ртом кусаю! Вот за все мои труды пищу мне достанешь ты!» - «Как? Еду? Среди камней? Я и сам уж много дней ничего не ел, не пил, вот и выбился из сил…» - «Несмышлёныш! Я и ты – в данный миг одно и то же, только мне – живот дороже, а тебе – твои мечты… Но твоя проста задача: птицу ль, сонного зверька, если выпадет удача, пусть убьёт твоя рука».- «Я? Убить? Живую птицу? Или спящего зверька?» - «Не разыгрывай девицу и не корчи дурака! Без жратвы подохнем оба… Только я не допущу! Мой царь-бог – моя утроба: всё ей в службу обращу! Ты слугою станешь тоже, что бы ты ни говорил: жизнь – всех ценностей дороже! Собери остаток сил,- и скорее на охоту, до прихода темноты; а не то уже к обеду бездыханным станешь ты!» - «И отлично! И отлично! Ведь со мной и ты умрёшь: существо моё двулично,- в этом, видно, ты не врёшь…» - «Ах, безумец желторотый, благородством не кичись: чем бросаться в спор с природой, у неё же поучись! Посмотри: везде и всюду утверждён один закон, - сильный слабых поедает, потому что сильный он! Если ж сильный ослабеет,- свора слабых тут как тут: он и охнуть не успеет,- в пять минут его сожрут!» - «Всё равно: пускай погибель, чем служение тебе!» - «Идиотские замашки – так противиться судьбе! Но довольно! Раз не хочешь ты послушаться добром, посылаю не погибель на тебя, не смертный гром: посылаю лишь безволье на деяния твои, чтобы каждый твой поступок совершался сам собой… Это хуже, чем смиренье, потому что каждый шаг, совершаемый невольно, вызывает в нас протест: хочешь сделать так, как хочешь, а не можешь – воли нет; поступаешь, как не хочешь,- и чернеет белый свет! Сердце корчится от гнева на себя же самого, гнев сменяется презреньем так, что стонешь от него! Ты сейчас, помимо воли, презирая сам себя, будешь слепо, машинально чреву тела угождать… Этой муки ты не ведал в прежней жизни золотой, но решать иначе поздно: ненавижу гордецов! Прочь пошёл! За ослушанье я помучаю тебя, чтоб на будущее помнил- и гордыне цену знал!"
Страшнее муки не придумать было! В ознобе жарком юношу забило! Превозмогая млостную усталость, он сделал шаг, но и такая малость его ударом в сердце оглушила, земля в жестоком вихре закружила! Кружилось небо в зареве заката, а в небе – чуть заметных две звезды, кружился воздух, камни, голос брата, кружилось ощущенье пустоты…
… ах, нет, не мальчик,- это сам он, аист, уже с минуту падал с высоты, не понимая, что вошёл он в штопор! Он резко выправил полёт – и ужаснулся: в секундах лёта – вот она, земля! Нет, нет, видения уже не безопасны!.. Но что-то тянет всё сильнее к ним… Воспоминанья о грядущем, как о прошлом?..
… В средней комнате не спала, тяжко вздыхала и кашляла мать. Мать тоже вспоминала… из давних далей… о воскресном утре…
В то, казалось бы, обычное утро молодёжь вышла на заготовку торфа. Был погожий летний день, 22 июня. Где-то там, в торфяных болотах Белоруссии, среди множества людей была в этот день и она, 16-летняя Зинка Щерменя…
В голубом небе над полесьем, словно стая медленных птиц, летели самолёты. Птичий перезвон, казалось, притих, и до слуха людей долетели частые посвисты, будто кто-то невидимый рассыпал над землёй крупными зёрнами эти свистящие звуки щедрой рукою сеятеля. Затем землю и небо сотрясли громоподобные близкие взрывы…
И чуть погодя, над болотами, проникая в сердца и подсознание людей, пролетел нечеловеческий крик:Ложись!» Но сознание не понимало и не принимало этого крика, оно ещё несколько секунд жило в мирной, довоенной жизни…
И за эти секунды многие свисты захлебнулись, ввинчиваясь в человеческие тела… Зинка слегка присела, прикрывая голову двумя кирпичиками торфа и всё ещё с любопытством наблюдая за чёрной стаей самолётов. Рядом ойкали пронзаемые пулями люди, не успевая даже подумать о смерти…
Самолёты пролетели, и стал из болот подниматься и нарастать человеческий крик: какофония стонов, причитаний, окликов, плача, призывов… И над всем этим хаосом, словно вихрь, пролетело наконец-то осознанное слово: «Война!»
Так на родную землю матери пришла великая беда, перемешала всё, перечеркнула и продиктовала людям свою безжалостную судьбу…
Среди множества бед, обрушившихся на белорусов, одной из самых страшных стала эпидемия тифа, косившая целые поселения. Больницы были переполнены тифозными больными. И в одной из таких больниц стала работать бабушка. Зинка ей помогала. И однажды сама свалилась в тифе. Бабушка, чудом державшаяся на ногах сама, едва вЫходила её… Однако беда не ходит в одиночку. Мать приняли за еврейку и чуть было не расстреляли. Только невероятное стечение обстоятельств спасло её.
На Витебщине, в тех же краях, где среди лесов затерялась Хатынь, в одной из деревушек вместе с другими жителями была сожжена в сарае мать бабушки…
Но самое тяжёлое испытание для матери ждало её впереди. В 1943 году её, как и многих других сверстниц и землячек, увезли в Германию. Два тяжелейших года она работала на немецких господ…
В 1945 году, при возвращении на Родину, в одном из пересыльных лагерей, как бы в довершение всех её военных мытарств, какой-то подонок из русских принудил её к сожительству. В Советском Союзе он был арестован за прежние грехи, и больше Зинка его не видела. Домой, к матери, она приехала уже беременной, и в 1946 году, после переезда семьи в Калининградскую область, родила Валерия. За три дня до его рождения матери исполнился 21 год… А сейчас уже за шестой десяток перевалило…
«Вот и всё… И живи, как хочешь… Чего ето собака воеть? Никогда так не выла… Голодная, вот и воеть… Пойти дать чего-нибудь?»
С большим трудом мать встала на больные ноги и поплелась на кухню, затем, надев резиновые калоши на босу ногу, вышла во двор. Собака сразу замолчала и пошла навстречу хозяйке. Мать насыпала в миску костей и варёной картошки, подобранной вечером с пола и почти скормленной свиньям (только эту тарелочку и оставила специально для собаки)… И тут же мать сразу всё вспомнила и вновь заплакала, притулившись к поленнице… Ах, и горько же на сердце, мочи нет!
Прервать свой плач её заставило какое-то далёкое мычание в ночной тишине. Мишка! Она же сегодня не напоила телкА! Всё наперекосяк пошло… Вот он, бедный, и ревёт… «Ти, може, щас пойти да отнести пойло, ай до утра оставить?» Мычание повторилось, какое-то тоскливо-призывное в ночном сумраке… «Нет, пойду, он, бедный, не виноват…»
Пойло приготовила быстро, размочила в нём куски хлеба, добавила сыворотки, получилось почти до краёв.Тяжело, с больными-то ногами… Но что сделаешь,- поить надо как следует…
Через сад мать вышла на луг и захромала-заскользила по едва заметной тропинке в сторону зарослей бузины: где-то там, около этих кустарников, примерно в полукилометре от дома, был привязан на длинной верёвке телёнок. «Може, запутался, бедный?» Влажная тропинка коварно таила в себе опасность для женщины с больными ногами, бредущей с полным ведром в темноте…
Где-то вдали беззвучно сверкнула молния, хотя небо было полно звёзд. «Гроза, наверно, будет… увесь день ноги ломает»,- подумала мать. Зарница сверкнула ещё раз, но грома опять не последовало. Лишь на мгновение высветились окрестные холмы. «И что это холмы какие? Чего в них спрятано? Начто их посбирали у место, одно и тое? Нехай будут… Ходить тольки трудно…»За думами и ходьбой стало немного легче, отпустила острая боль в сердце...
А думы об этой земле, - не матери, чьи-то иные,- плыли над землёй как будто сами по себе: и вширь, и ввысь, и вдаль, за горизонт…
… Многое видали берега седой Балтики. Племена древних прибалтов (среди них были и курши) облюбовали себе для жизни эти янтарные берега, не ведая того, что богатства приморских земель через века станут причиной их гибели…
В 13 веке тевтонские рыцари-крестоносцы после очередного своего похода заложили на берегу Балтийского моря крепость Кёнигсберг (Королевская гора) и полностью истребили некогда вполне могущественных куршей, этих прибалтийских "викингов" (в разных летописях их называли ещё и куронами,и корсью...) Исчезла с лица земли народность, близкая к древнелатвийской ветви, оставив после себя лишь названия: Куршский залив и Куршская коса…
А свирепые рыцари основали Восточную Пруссию: очаг многочисленных войн и набегов, конец которым положила Советская Армия в 1945 году…
Есть на территории этой небольшой области множество холмов, особенно в южной части её. Кто знает, может быть, многие из них есть не что иное, как захоронения древних куршей и представителей других племён, попавших в немилость завоевателей? Когда-нибудь человеческая пытливость проникнет в тайну этих холмов, - то ли рождённых наплывами ледников, то ли набегами железных рыцарей… А пока над печальными долами веют ветры да кружатся былинные вороны…
Так чья же это земля: куршей, пруссаков или нынешних русских пришельцев? Или это – владения просто землян, человеков – разумных селян? Ведь земле, и воде, и холмам, и полям всё равно, кто на них обитает! Лишь бы слушали землю и в память её проникали пытливой душою!.. Повторяются травы, и память хранят обо всех, тут когда-то прошедших… И кусты, и деревья, и мхи, и вода, - всё наполнено памятью древней… Даже ветер – и тот, облетев белый свет, возвращается в край изначальный… И сказали б они, если б кто-то проник в их великие вечные тайны: каждый шаг человека на этой земле отзывается длительным эхом… Каждый шаг на земле и поступок любой обязательно впредь отзовутся…
В самом новом советском краю много болей, великих и малых, не войной причинённых, не мором, а взращённых самими людьми… Уже второе поколение, не знавшее войны, живёт в янтарном крае… Второе «благополучное» поколение…
Благополучно прожитые годы не отошли бесплотной тенью в Лету, они во всём, что живо, растворились: в траве и камнях, воздухе и недрах… Они насытили поступками природу и подготовили её глубинный отзыв… Когда и где он явится из Леты, - наверное, никто не может знать…
Как же случилось-получилось, что даже сюда, в самый западный, в самый новый советский край проникла мерзость жизни, которая тем более заметна на фоне изумительной, божественной природы, словно созданной для вдохновения, любви и созерцания? Неужели даже война не научила людей жить друг с другом по законам братства, уважения и взаимовыручки? Не только дети фронтовиков, но и сами участники войны потеряли самое драгоценное качество души – заботу и сострадание к ближнему… Потеряли, теряют, могут потерять… А дальше, как известно, - тишина… Совсем не та, какой бы нам хотелось…
«Все люди – братья!» - в этой высокой мечте человечества многое кажется несбыточным. Но разве могла бы пройти через тысячелетия мечта, которая в основе своей была бы нереальной, несбыточной? Люди всегда мечтают именно о том, чего не просто хотят, но и могут достичь, пусть даже ценою многих и многих поколений!..
На раннем склоне вздыбленного века десятилетия дрожат от напряжения, и в этом гуле, когда во многих местах планеты льётся человеческая кровь, лозунг: «Все люди – братья!» может прозвучать даже кощунственно. И тем не менее он переживёт и это время – и устремится к будущим поколениям…
Сегодня же, в буйной поросли новой жизни, фарватером, маяком мог бы стать более скромный лозунг: «Все братья – люди!» То есть: все братья в семье – люди!
Люди в один и тот же миг времени испытывают абсолютно разные ощущения, и в этом – неохватная многомерность хроноса. Мгновения в ночном лесу, в плену соловьиного свиста ничем не схожи с минутами в маленькой прокуренной комнатке или посреди оглушающих танцев. Время – безмерно, выбор – единственен…
Сергей и на этот раз чувствовал себя победителем. До конца танцев было ещё более часа, а Маринка уже была готова уйти с Сергеем и оставить Толика. Но Сергей не торопился: ещё успеется, и так всё ясно…
Так сложилось у них в семье, что Сергей по своим способностям всегда шёл вторым после Вити. И это его устраивало, пока учились в школе. Когда же он повзрослел, отслужил в армии и поступил в заочный институт, у него резко подскочило самолюбие (а, может быть, просто таилось до поры…) Он почему-то убедил себя в том, что во всём может быть первым, только этого не понимают родные, подчинённые сложившемуся мнению. Началась длительная борьба за самоутверждение уже не только в собственных глазах, но и в мнении родных и окружающих. Несомненная воля, помноженная на активное самолюбие, дала свои результаты. Сергей отлично развил себя физически и постоянно держал своё тело в хорошей спортивной форме,упорно штурмовал научные книги и заметно преуспел в учении,- но лишь по сравнению с самим собой-школьником.
Объективно же он не знал ни одного предмета глубоко, строил свои умозаключения и доказательства не столько на ясности фактов, сколько на общей терминологии, которою пользовался очень бойко и буйно. Тяга к словесному самовыражению привела его к политическим наукам, - и он поступил в народный университет марксизма-ленинизма, учёбу в котором сочетал с работой на заводе в областном центре и заочной учёбой в Торговом институте…
Когда человек приобщается к общественным наукам, он неизбежно начинает соизмерять свою жизнь с общественной. Но частенько это касается не трудовой его деятельности, а происходит в словесном общении с другими людьми. Человек начинает говорить языком общественных и политических категорий уже как бы от себя. Ему почему-то кажется, что он живёт уже не для себя, не ради себя, - а понимает общественные интересы и отдаёт себя им. Это придаёт ему колоссальную, почти непоколебимую уверенность в том, что он живёт правильно… А стоит такому человеку сесть в начальственное кресло, и все сомнения, какие, возможно, ещё были, улетучиваются, как дым. Такие люди, получив должность, тут же меняют весь свой облик и поведение: начинают «осознавать» всю важность и ценность собственной персоны для государства. Сколько ошибок совершается ими, но они их не чувствуют – и не хотят чувствовать, не понимают – и не хотят понимать!.. Потому что все неудачи своей работы объясняют «сопротивлением материала», то есть подчинённых им людей, - и первейшей необходимостью, ради пользы государства, считают устранение такого «сопротивления».
Сергей не имел ещё никакой командной должности (хотя и вырисовывалась в перспективе), не имел большой общественной нагрузки, но уже всецело был на «той» стороне, где за спиной всех действий и поступков человека как бы стоит государство… Он уже не позволял себе ни пить, ни курить, считая это общественным злом. Он всех братьев активно призывал поступать в институты, считая это общественно полезным. Он с жаром спорил о политике, считая это общественно важным…
У него в душе и потаённых мыслях зародилась и окрепла большая цель дальнейшей жизни – стать партийным деятелем такого высокого ранга, на который он может быть способен при напряжении всех своих сил (разумеется, по-своему понимаемом напряжении…) Он вступил в партию. И каждый шаг в жизни, большой или малый, отныне рассматривался им как возможность ещё и ещё раз утвердиться, и победить, и приблизиться к цели… Можно было бы сказать и так: это были волевые упражнения по самоутверждению, без оглядки на окружающую, как он считал, мелкую возню «серых мышек»…
Его словесные атаки на братьев вызвали сначала скепсис, а затем раздражение и даже отчуждение. Однако не у всех. Отец во многом его поддерживал, будучи сам коммунистом и… любителем стройной фразы. Поддерживал его и Гарик, ощущавший на себе волю Сергея, старавшийся даже в чём-то подражать ему… Ваня, Лена, Витя и Валерий осуждали его, Гриша весело, беззлобно иронизировал… Сергей же был непоколебим!
В личной жизни у него всё сложилось благополучно, если можно считать холостое положение 27-летнего человека благополучным. Женщинам он очень нравился за свой твёрдый и трезвый характер, за ясность жизни и целеустремлённость, - и за это ему прощали и невысокий рост, и близорукость. Его же отношение к женщинам было абсолютно ясное и устойчивое: все они одинаковы! Поэтому он говорил, что женится только на москвичке или ленинградке, с расчётом и пользой для дела. До женитьбы, которой пока не предвиделось, разумеется, не упускал ни одного случая вступить с женщинами в связь. Часто не по влечению сердца, а только ради своего мужского престижа…
Вот и на этот раз он применил привычный арсенал слов и выражений, вкупе с мужскими приёмами обаяния, и чувствовал,что женщина побеждена, можно вести на «прогулку», благо ночи тёплые и тёмные… Но она ему не очень нравилась, и он не торопился…
Гриша наблюдал за ними, стоя у двери, и несколько раз испытывал острое желание пригласить Маринку, пока не поздно, однако так и не смог решиться и всё более мрачнел и опустошался сердцем… Не ревность угнетала его душу, а нечто большее. Так мучается человек, наблюдающий божественное для него существо в обществе грубых и небрежных людей, когда каждое движение, каждый их поступок переживаются тем острее и болезненней, чем больше нежности и ласки к любимой в его собственной душе. Становится обидно и за себя, и за неё, и эта обида, перемешанная с высоким чувством влюблённости, вызывает сладко-горькие слёзы и тягучее мучение, не выразимое ни словами, ни стонами, ни поцелуями, ни ласками, а только глазами – нечеловеческим (от муки и безнадёжности), пронзительным неутаимым взглядом…
Именно этот взгляд Гриши случайно увидел Ваня – и на секунду замер от предощущения беды, но не отдался полностью мгновению тревоги, а утаил её от самого себя. Точно искорка, погасла она в глубине его души так же, как и вспыхнула, и радость вновь овладела Ваней. Человек не только (а, может, и не столько!) в горестях и бедах бывает эгоистом, но и в радости и счастье, только в этом случае он не замечает себялюбия, иначе радость разрушалась бы…
Самодеятельный ансамбль играл громко и безвкусно, а люди танцевали с самозабвением! (Видно, «самости» не хватает, раз доходит до забвения?..) Если бы им в этот момент предложили пластинку с высококачественным исполнением, они бы засвистели от нетерпения и протеста, а живое исполнение,пусть и самое дрянное, их вполне удовлетворяло.
Чем больше визга, писка, грома, дыма,- тем лучше им трястись в экстазной тряске! Настроить сердце на дивную мелодию, звучащую с пластинки, - несвоевременно и стыдно, а захлопнуть душу и принимать гремящую лавину только перепонками и телом, - своевременно и почётно? Какой же сеятель «разумного, доброго, вечного» прошёлся по этим головам и душам? Не в глаза девушке смотреть, а трястись в кругу сугубо мужском, выражая якобы полное безразличие к тем, ради кого и пришли на танцы?.. Очнитесь, братцы, - добры молодцы!..
Уродливое понимание собственного достоинства вызывает уродливое состояние души, а это в свою очередь приводит к уродливым телодвижениям, поведению, поступкам... – а отсюда недалеко и до уродливой, искалеченной жизни!
А требуется – всего лишь! – мужественно посмотреть в глаза любимой девушке, говорить с ней естественно-нежно, а не грубо и развязно, беречь её отношение к тебе, а не отношение к тебе окружающих, - и ты будешь счастлив!
Но мужества не хватает, как, впрочем, не хватает и женственности,- с другой стороны. Сотни,тысячи возвышенных чувств, надежд, предощущений возникают в танцующих людях, но они настолько хрупки и заранее безнадёжны, что их ломает, перемешивает и переплетает густой поток предвзятостей и душевных уродств, - и из всего этого хаоса изредка выпорхнет, словно солнечный зайчик, чьё-то случайное счастье, - и тут же пропадёт в неоглядном просторе жизни, мелькающей ярко, навязчиво и бессмысленно, как видения в калейдоскопе…
Из множества людей, заполнивших в этот вечер зрительный (он же – танцевальный) зал сельского клуба – танцующих, сидящих, стоящих , - наверное, один Гриша, без усилий и незаметно для себя, стал вдруг чувствовать, что есть в жизни смысл и счастье, и что оно возможно в любой ближайший момент его существования. Маринка! Она и есть его смысл, его счастье, его жизнь!
Руки Сергея прикасались к её телу, и Гриша замирал, представляя, что и он через минуту сможет коснуться её рук, плеч, талии… Сергей шептал ей что-то на ухо, и Гриша замирал, почти физически ощущая, что это его лица касаются волосы Маринки, что это его губы шепчут в нежное ушко слова любви… Сергей незаметно целовал её в шею, и Гриша всем существом своим, с дрожью и наслаждением, впитывал в себя ответную нежность Маринки, адресованную в этот момент другому…
И вдруг он прозревал! Словно в стоп-кадре, видел он всю унизительность и беспомощность своего положения, испытывал острую атаку ревности и обиды, и тут же вновь погружался в волны возвышенных чувств… Так продолжалось раз за разом, бесконечно долго, до умопомрачения… В эти минуты Гриша проживал целую жизнь, и даже иногда казалось, что когда-то, в незапамятные времена, это с ним уже происходило…
А Сергей, недовольный затянувшимся флиртом, наконец предложил Маринке погулять. Она сразу посерьёзнела лицом, взглянула на Толика и… тотчас встретилась с его взглядом, словно он слышал через расстояние и грохот танцев предложение Сергея. Маринка съёжилась и ничего не ответила своему кавалеру, но Сергей всё понял и сказал, что сейчас всё уладит, ей нечего бояться.
На улицу Толик выходить отказался, но в коридор вышел.
- Эту падлу, если она пойдёт с тобой, я убью! – сказал он, и на Сергея дохнуло перегаром. Интересное дело! Угрожают не ему, Сергею, а его даме! Прижав крепкий, словно камень, кулак к животу Толика, Сергей очень спокойно ответил:
- Если я тебя раньше не прибью…
И толканул не сильно. Толик пошатнулся, клацнул от неожиданности зубами, замолчал, поражённый. Сергей вернулся в зал.
На него устремились взгляды Гриши, Маринки и Лены. Сергей спокойно взял под руку Маринку, но она осторожно высвободилась и вышла первой, Сергей, чуть пристыженный, за ней. Лена вышла в коридор к Толику, стала его успокаивать, и вскоре они ушли тоже.
Немного постояв, с беспокойным ощущением на сердце, вышел на улицу и Гриша. Выйдя, неожиданно вспомнил укоризненный взгляд собаки и усмехнулся, - удивляясь и такому её взгляду, и своему воспоминанию…

(Продолжение следует).

За стихотворение голосовали: trenine: 5 ; andrejvedin: 5 ;