Н е д о н о с к и-3 (продолжение)

Сегодня с утра зашуршал мелкий дождичек, но потом разгулялся до сильного, и я никуда не пошёл… Смотрел на хлещущие по лужам струи дождя за окном, и в каком-то странном ощущении уюта предавался размышлению…
Конечно, мой колодезный герой из вчерашнего отрывка не случайно любил дождь и не случайно тосковал по нему на дне колодца. Дождь обладает несомненной гипнотической силой, я бы сказал, исчерпывающей самостоятельностью по доставке человеку самых разнообразных чувств: от нежной, мягкой грусти и какого-то безотчётного сожаления до весёлого восторга и яркой, духоподъёмной потрясённости… Прежде всего, потому, что это самое близкое к человеку явление природы, как бы непосредственное соприкосновение человека и божественного в его сиюминутном осуществлении!Через дождь мы не только физически ощущаем движение времени, но и видим и слышим за бушующим потоком воды ту самую, спрятанную от нас в будничной суете, величайшую субстанцию на Земле и в мире, которую принято считать и называть меж людьми Богом… Я даже так рискнул бы сказать: во время дождя мы словно находимся внутри Бога, а он обволакивает нас потоками воды, как своей плотью!
Нужно ли говорить, какими ничтожно мелкими кажутся в такие минуты наши суетливые поползновения, от сугубо бытовых до «возвышенно»-тщеславных! Вы, конечно, понимаете, что я имею в виду, среди иного прочего, и своё устремление опубликоваться в журнале и получить, при удачном стечении обстоятельств, хотя бы малую толику своей личной славы! Дождь размыл и действительно сделал ничтожным это моё устремление, и я внутренне радовался такой метаморфозе и установившемуся вслед за этим душевному комфорту…
И вдруг представил своего героя, уже на пути к заветному выходу (вернее сказать, выползанию) из колодезного мешка, и увидел, как струи дождя хлещут его по разбитому и грязному лицу, - и как оно сияет-светится несказанным счастьем! И вновь заработала фантазия: а как он прошёл этот путь от самого дна до спасения, что его поддерживало и что не давало подняться?
Так постепенно выработался некий сюжетный скелет, а, точнее, сюжетная идея, где герой неоднократно срывается вниз, уже поднявшись на определённую высоту, и происходит это именно в те мгновения, когда он вдруг вспоминает что-либо плохое из своей далёкой или близкой жизни, - и происходит до тех пор, пока герой не догадывается вспоминать исключительно хорошее и светлое…
В такие моменты счастливых воспоминаний о прошлом у него появляются сила и воля к жизни! А назвать этот рассказ нужно примерно так: «Помоги мне, свет воспоминаний!»
По уму, следовало тут же сесть за компьютер и написать продолжение рассказа, но я не сделал этого и продолжал смотреть на дождь, словно не желая так просто и так легко расставаться с его необыкновенной сущностью…

Ты ли, дождик, объятий ждёшь,
Мне ли нужно шагнуть в объятья?
Друг мой милый, небесный дождь,-
Мы с тобой, как родные братья:

И не ссорились вроде мы,
И как будто спокойно дышим,
Но в избушке в канун зимы
Кто-то явно пребудет лишним…

Нет, напрасно я запускаю свою семейственную боль в этот стишок о дожде… Понятно, что я хочу сказать о скором удалении друг от друга, о чьём-то уходе, - но разве в ощущении отчуждения? Именно в стихе о дожде это выглядит притянутым за уши… Если бы я написал, что дождь постепенно проник в моё жилище (проще говоря, протёк сквозь дырявую крышу), тогда, возможно, было бы и отчуждение, и острота неприятия такого гостя, но я ведь почти любуюсь дождём, разгулявшимся за окнами, и написанное восьмистрочие никак не соответствует моим чувствам… А, кстати, должно ли соответствовать?
Не в том ли и сила поэта, что пишет он (способен писать) как раз независимо от своих личных чувств? Я-то сам давно склоняюсь именно к такому мнению о стихосложении и вообще о творчестве, но очень многие пытаются доказать и мне, и всем вокруг, что нужно писать, как чувствуешь, и только в этом случае стихи способны обрести силу, достоверность и способность волновать ещё хоть кого-нибудь постороннего! Вопрос, как ни поворачивай, -принципиальный! Но не буду же я сейчас литературоведением заниматься, когда в душе только-только начало зарождаться драгоценное ощущение связи с природой, с чем-то величественным и вечным! Вот, между прочим, если душевное (или чувственное) состояние человека вызовет определённый позыв к творчеству, - этого и будет вполне достаточно, чтобы говорить о связи чувств автора-творца со своим произведением. Достаточно! А предполагать, что человек с прищемлённым пальцем очень достоверно напишет о боли, - абсолютная глупость! Написать о ней лучше, чем сделав это в комфортных условиях, невозможно! Поэтому – да здравствует комфорт для спокойного интеллектуального творчества, а чувствам – спасибо за первотолчок, за ассоциативную память… Как, например, я припомнил сейчас одну свою поездку, а почему припомнил, разберёмся потом…

В зимних сумерках подкатили к мосту, дальше шофёр ехать отказался. До деревушки оставалось километра два. Впрочем, почти всем нужно было на центральную усадьбу, а мне попутчиками оказались две пожилых женщины и какой-то мужичонка непонятного возраста. Посудачив, бабы тронулись в путь, а чуть погодя и я следом за ними… Очень быстро настала ночь, небо было затянуто низкими тучами, по земле мела лёгкая позёмка, сыпал мелкий снежок. Иногда проглядывало звёздное небо…
- Закурить не найдёшь?- обратился ко мне мужичок, и по его хриплому голосу я с трудом понял, что он значительно моложе меня, но явно спившийся человек.
- Не курящий,- сдержанно ответил я, не желая обидеть непредсказуемого человека своим отказом. Я действительно не курил.
- От правильно!- живо подхватил тот.- К чертям собачьим такую жизнь! – и он хрипло, с удовольствием выругался.
Я ничего не ответил. Не хотелось окончательно растерять чувство какой-то приподнятой взволнованности, даже бодрящей тревоги перед встречей. Это чувство возникло из нескольких слагаемых. Во-первых, письмо от мамы, из родных мест, в котором она сообщала адрес тёти Нюры и просила её навестить. Во-вторых, поездка по зимней дороге в какую-то неведомую мне деревушку, где я никогда в жизни не был.Это волновало меня, как всегда в подобных случаях, очень приятно и остро. И, в-третьих, зимняя снежная ночь, не очень морозная, мягкая, с мутными огоньками окрестных деревень, - это уже само по себе настраивало на возвышенный лад, уводило от надоевшего быта, от городской толчеи и нервотрёпки, возвращало душу к чему-то изначальному, почти совсем забытому, вечному…
- А хряпнуть хочешь? У меня есть. – Спутник достал из-за пазухи недопитую бутылку.- Только из горл`а придётся.
- Спасибо. В другой раз,- отказался я и ускорил шаги. Это «из горла», с ударением на последнем слоге, окончательно испортило мне настроение, захотелось выматериться на всю округу.
- Ну, как хочешь, а я глотну!- Он остановился на дороге и запрокунул горлышко бутылки над своим хрипатым горлом…
Я нагнал женщин и спросил, где находится дом тёти Нюры, - мы уже почти подходили к деревне.
- Дак это в левом проулке, второй дом. А третий –её матки. Если Нюры дома нет, к ейной матке сходи. А ты кем будешь Нюре? – Женщины в темноте пытались рассмотреть моё лицо.
- Да я так, знакомый,- несколько смутился я. И, боясь, чтобы женщины не подумали чего-нибудь неверного, не истолковали мои слова на свой лад, быстро добавил:- Моя мать и тётя Нюра были подругами, когда жили в одном посёлке, давно ещё… Вот мать меня и попросила навестить её давнюю подругу…
Я хотел добавить, что сын тёти Нюры, Гриша, - мой одноклассник, и мы с ним вместе учились до 4-го класса, но вовремя вспомнил, что Гриши нет в живых, и промолчал…
- Дак вон зять Нюры, Сергей,- кивнула одна из женщин в сторону догонявшего нас попутчика.- С ним и дойдёте.- И женщины свернули направо.
Мне стало неприятно,что я войду в дом с пьяным зятем, и он испортит мою встречу с тётей Нюрой. Я решил не открываться ему, куда я иду, и подождать, пока он войдёт первым. Но он почему-то прошёл прямо, не свернул в левый проулок. Это меня даже обрадовало. Постояв на перекрёстке, я направился ко второму дому, но сразу же увидел, что в его окнах темно. Подойдя ближе, увидел замок на дверях.
В соседнем доме, слава богу, горел свет. Я постучал в наружную дверь. Никто не откликнулся. Я вошёл в сенцы и постучал во вторую дверь, ведущую в комнаты. Оттуда раздался бодрый старушечий голос: «Входитя, открыто!»Я вошёл, слепо щурясь от света, снял шапку, поздоровался.
- А тёти Нюры нет?
- Нема. Ёна на работе, сейчас пр`ыйдет.- Старушка говорила на каком-то непонятном диалекте, может быть, брянском, где смешались три соседних языка: белорусский, русский и украинский… Старушка была в очках с толстенными стёклами, сквозь которые на меня смотрел её единственный глаз, увеличенный до неестественных размеров. Она не была удивлена моим приходом, но рассматривала с любопытством.
- Садись, чаго стоишь? Нюрка всё равно з`айдет сюды.
Она сидела за столом и мне тоже указала на стул в противоположном конце его. Я присел и впервые осмотрелся. Домик состоял из двух комнат. Первая была прихожей и кухней, вторая - спальней и гостиной. В спальне был полумрак, но всё же можно было заметить,что там весьма уютное гнёздышко: на стенах и полу были развешаны и постелены ковры, по всей видимости, домашней выделки, пёстрые и гармоничные одновременно, на подушках и окнах - кружева…
Чувствовалось, что там очень тепло, - в открытую настежь дверь сюда, в кухню, выползала-вплывала мягкая, обволакивающая теплота… Кухня была небольшой и, как мне показалось, излишне простоватой, имея только самое необходимое: печь-плиту, стол, полки для посуды.
Рукомойник и вёдра с водой находились в сенях, а туалет – на дворе, в нескольких шагах от угла дома, как я заметил ещё при входе на крыльцо,удивившись такой его необычной близости…
- Ты, смотрю, ня тутошний будешь. Приехав откуль? - Бабка продолжала меня рассматривать, пока я рассматривал комнаты.- Я табе ня знаю.
- Да, бабушка, приехал. Из Лисьегорского, посёлка, может, помните?- там когда-то жила ваша дочь, они дружили с моей мамой.
- Ну дык няужо ж ня знаю,- скольки раз бывала тамотка! Дак а ты чей жа хлопец?
- Веры Савостиной, знаете? – Мне было приятно, что вдали от дома, в этой заснеженной глуши есть человек, не только бывавший в моём родном посёлке, но и, может быть, лично знающий маму, отца… - Я сын её, Коля.
- Веркин сын? – Глаз бабули оживился, всей своей громадой уставился на меня. - Как жа, знаю, знаю… Дак и ты, наверное, Куделиху знав? Это моя сястра…
Конечно, я знал Куделиху! Правда, это было так давно, но я хорошо помню, как её муж-литовец, по имени Иван, сложил нам в доме печку, а потом мать, отец, Иван и Куделиха пили самогон, принесённый ею из дома: она пробавлялась этим занятием втайне от властей и на радость местным выпивохам…
- Знаю, знаю Куделиху,- улыбнулся я, вспомнив эту полноватую, смешную женщину.- Но она уже давно не живёт в нашем посёлке.
- Уехала на Бранщину, к дочк`е… А ты ж, наверное, з Нюркиным Гришкой учився? Ай не?
Удивительная бабуля! Всё помнит и всё знает, попала в самую точку!.. Постепенно тепло и уют этого простенького дома проникли в меня светлой отрадой, исчезла стеснённость, появилось желание вспоминать всё новые и новые подробности давних лет: для меня детских, для бабули - молодых… Вспомнился Гриша (на мгновение пришла печаль,- нет в живых!), вспомнились его выходки и проказы, наша мальчишеская дружба… Как часто мы бегали в гости друг к другу, ночевали на сеновалах, лазали по садам,купались до посинения во всех окрестных озёрах и даже… ходили на свидания! Да, да, уже тогда, во втором или третьем классе, мы были влюблены в одну и ту же девочку, но я страшно стеснялся, а Гриша не давал ей прохода ни в школе, ни тем более после уроков: приезжал к её дому на велосипеде, пронзительно свистел и, таким образом, вызывал её на улицу. А я только издали наблюдал, как они гоняются друг за дружкой, колотят ладошками по спине и бесконечно и звонко смеются!.. Как я завидовал Грише!
Вообще мы были с ним слишком разными, потому и тянулись друг к другу, как противоположности. Моя мечтательность и сентиментальность удерживали его от чрезмерного цинизма, а его бесшабашность и предельная открытость помогали мне преодолевать мучительную застенчивость в общении с людьми вообще, а с девчонками в особенности. Гриша, как и его отец, был страстным голубятником. Каких только голубей не держали они у себя на чердаке!
Я любил наблюдать за тем, как отец и сын кормили голубей, поили их изо рта, затем подбрасывали в небо – и оглушительно, с упоением свистели… Правда, потом я узнал, что они употребляли голубей в пищу, и был буквально потрясён этим открытием! «Как же так?- думал я.- Страстно любить голубей, души в них не чаять, приручать на каждом шагу, и вдруг – поедать этих доверчивых птиц?» Это никак не укладывалось в голове, и в душе нарождался какой-то смутный протест, чувство презрения и брезгливости… Хотя я продолжал дружить с Гришей, а он – со мной… А потом они уехали из нашего посёлка,- в эту самую деревушку-глухомань…
-У Нюры свет загоревся, - услышал я голос бабушки, - сейчас сюды пр`ыйдет.Ти узнае яна табе?
Отвлечённый от воспоминаний этим голосом, я внутренне собрался, даже заволновался немного: как встретит меня тётя Нюра, не напомню ли я ей невольно-непрошенно о Грише, который уж несколько лет покоится в земле? Но я тут же отогнал эти мысли, настраиваясь на радостную встречу. Хотя, конечно, кто я для неё, для тёти Нюры? Так, далёкое воспоминание о давних днях, не более того… «Да а что, собственно, меня беспокоит? –внутренне рассердился
я на свои страхи.- Я выполняю просьбу мамы, а уж остальное – как получится…»
В сенцах раздался глуховатый стук обиваемых от снега валенок, затем распахнулась дверь, и в проёме появилась крупная фигура тёти Нюры. Я встал, выжидательно улыбаясь, поздоровался, но себя не назвал: хотелось проверить, узнает она меня или нет? Она тоже улыбнулась, прищурилась, не узнавая, несколько растерянно перевела взгляд на мать, потом снова на меня...
Нет, не узнала. Уже мы с бабкой лукаво переглянулись, и только тут я назвал себя. Лицо тёти Нюры, - здоровое, сильно румяное с мороза, - просияло от радости. Хотя, конечно, она меня так и не узнала. И не мудрено! Прошло, наверное, лет восемнадцать, как они уехали из нашего посёлка. Тогда я был совсем мальчишка, а теперь – бородатый мужчина уже за тридцать. Никто бы не узнал… Правда, я её узнал сразу, как только она вошла, но мне, конечно, было легче,- я запомнил её чуть ли не такой же, как она была сейчас: крупной, румяной, улыбающейся…Словом, если можно так выразиться, «некрасовской женщиной»…
Я кратко объяснил, как я тут оказался, передал привет от матери, давней её подруги, и смущённо замолчал.
И тут хозяйка засуетилась, как всегда бывает в таких случаях,- не зная, как угодить гостю.
- Матка, ты покормила яго, ай не? Дак чаго ж ты сядишь, баснями кормишь!..
Я попытался защитить бабушку: мол, только что пришёл, не стоит из-за этого беспокоиться, но она ничего не стала слушать.
-Да ну табе, матка, ей-богу! Человек с дороги, холодный,голодный, а ёна сядить, лясы точыть!
Наконец, бабка не выдержала, урезонила дочь:
- Ты чаго крычишь, яко зверь? Ай мы глухия тута? Тябе ждали, вот и не кормила,- знала,что сейчас под`ойдешь… И чаго крычать, страмить тольки перед хлопцем!..
Мне было до испарины неловко, я не знал, как поступить… Наконец, их шумный спор прекратился, породив до удивления простое решение: тётя Нюра приглашала меня к себе, уверяя, что ужин будет разогрет через пять минут, и я буду накормлен и напоен, как и положено в порядочном доме.
- Идём ко мне, а матка пр`ыйде, если захоче…
- Конечно, конечно… желательно вместе, - пролепетал я, сильно смущённый тем, что они почти поссорились из-за меня.
- Идитя, идитя, я сейчас пр`ыйду тоже, посидим умест`ях,- говорила бабка, провожая нас до крыльца, и, к моей радости и удивлению, в её голосе я не почувствовал ни малейшей обиды.
На улице было неожиданно тихо и ясно.Метель улеглась, и на небе проступили звёзды. Месяца почему-то не было. Снег смачно хрустел под ногами, словно где-то рядом лошадь активно лакомилась упругой капустой с грядки. Запах дыма из трубы вдруг нежно обогрел душу, и одновременно защемило сердце… Всего лишь какую-то минуту шли мы от дома к дому, а сколько чувств она вместила: - старых, забытых, новых, острых, смутных, безотчётных…
Сказав, что хочу в туалет, я задержался на дворе. Хозяйка вошла в дом, а я остался у калитки, глубоко вдыхая ночной морозный воздух. Тут же, сами собой, сложились строки:
Есть в ожидании весны
Неуловимая отрада,
Когда и дали не ясны,
И с неба гулы ветропада
Ещё нисходят на поля
И замирают в отдаленьи,
Пыльцою снежною пыля,-
Как-будто белые олени
На горизонте пронеслись
И растворились в сизой дымке…
Душа рванётся вдаль и ввысь:
Вольн`о ей, славной невидимке!..
Раздался чей-то плач и поспешные шаги. К калитке подошла молодая женщина, но, увидав меня, притихла, закусила губу; я посторонился, и она прошла в дом.Через минуту она вышла оттуда и так же быстро исчезла в темноте, как и появилась…

За воспоминаниями я и не заметил, как спелый день из дождливо-сумрачного стал серым и до краёв напоённым благостной влагой… Не знаю почему, но я подсел к монитору и постарался зафиксировать только что вспомнившееся мне, словно это имело какую-то литературную ценность… Когда перечитал, остался недоволен, однако чётко увидел, что из этого может вырасти полноценный рассказ, и вставил его начало в мои записки… Стихотворение о дожде так и не закончил…

(Продолжение следует).

За стихотворение голосовали: natalya_Kozireva: 5 ;