Автор: Классика_
Рейтинг автора: 61
Рейтинг критика: 268
Дата публикации - 15.05.2017 - 17:17
Другие стихотворения автора
Рейтинг 4.3
| Дата: 06.07.2016 - 22:42
Рейтинг 5
| Дата: 29.09.2013 - 00:11
Рейтинг 5
| Дата: 07.09.2013 - 21:08
Рейтинг 5
| Дата: 15.01.2015 - 18:06
Рейтинг 5
| Дата: 04.10.2013 - 14:53
Рейтинг 4.9
| Дата: 30.01.2014 - 18:43
Рейтинг 5
| Дата: 22.11.2013 - 23:32
Рейтинг 5
| Дата: 01.02.2014 - 18:01
Рейтинг 5
| Дата: 06.02.2014 - 22:48
Рейтинг 5
| Дата: 14.07.2021 - 15:52
Поиск по сайту
на сайте: в интернете:

Михаил Айзенберг

Михаил Натанович Айзенберг (родился 23.06.1948), русский поэт, эссеист, литературный критик. Окончил Московский архитектурный институт, работал архитектором-реставратором. В советское время не публиковался, в постсоветской России выпустил шесть книг стихов и четыре книги эссе о современной русской поэзии. Преподавал в Школе современного искусства при Российском государственном гуманитарном университете


* * *

Живу, живу, а все не впрок.
Как будто время начертило
в себе обратный кувырок.
И только пыльная щетина

покрыла дни. Проводим год,
и время станет бородато,
как надоевший анекдот,
застрявший в памяти когда-то.
И два кочевника, два брата

ползут навстречу - кто скорей:
упрямый чукча и еврей.
Тот Ахиллес, а тот Улисс.
Один Илья, другой Микула.
Еврей и чукча обнялись.
Над ними молния сверкнула.


* * *

Этот снимок смазанный знаком:
на скамейке, с будущим в обнимку,
на скамейке поздно вечерком,
примеряя шапку-невидимку.

Незаметно, боком проберусь
по земле, где вытоптаны виды.
Вот страна, снимающая груз
будущей истории. Мы квиты.

Вся земля пустилась наутек.
Как теперь опомниться, собраться.
Помело поганое метет,
и лишай стрижет под новобранца.

Беженцы нагнали беглеца.
Все смешалось в панике обозной.
И колышет мягкие сердца
общий страх: бежать, пока не поздно.


* * *

Свои лучшие десять лет
просидев на чужих чемоданах,
я успел написать ответ
без придаточных, не при дамах.

Десять лет пролежав на одной кровати,
провожая взглядом чужие спины,
я успел приготовить такое "хватит",
что наверное хватит и половины.

Говорю вам: мне ничего не надо.
Позвоночник вынете - не обрушусь.
Распадаясь скажу: провались! исчезни!
Только этот людьми заселенный ужас
не подхватит меня как отец солдата,
не заставит сердцем прижаться к бездне.


* * *

Под одной виноградной веткой
мы сидели, а вышли врозь.
Винной ягодой, самой едкой,
это все оторви да брось.

Сквозь прокуренный воздух зыбкий,
сквозь аквариум темный мой
красноперые те улыбки
по счастливой прошли кривой.

Полыхнула сильнее блица
в перегреве второго дня
электрическая зарница -
вспышка памяти и огня.

Оглушительное забвенье
замыкается над столом.
Под какое благословенье
чуть не сотая - соколом!

Сокол с напуском, с ворочанием, -
возвращается дотемна.
Хорошо развели отчаяньем
водку-дуру. Попробуй, на!


* * *

Это счет вавилонский наш:
чет на вычет и баш на баш -
башню строили. И недаром
к оползанию ледника
всех давно развели по парам
как попало, наверняка.

Только шум да шурум-бурум
бытовая отспорит служба.
Лучше выберу подобру,
что ни в чем выбирать не нужно.

Я в родимом дрожал пятне.
Не платил, задолжал родне.
И ничем, ни добром, ни мастью,
даже холодом не оброс.
Заходи, холодильный мастер,
как мотор заводи мороз.

Пусть вдвойне дорожает холод,
и Москву облетает слух,
я не жду ничего плохого
от медвежьих твоих услуг.


* * *

Хоть ненадолго, но посмотри: до поры
стало весело, пыльно и скученно.
Подметают дворы, вытряхают ковры
на развалинах города-чучела.

Осповатый, ощеренный, в теплом дыму,
безымянный как прежде.
Поклонитесь ему. Поклянитесь ему.
Только землю не ешьте.


* * *

И тяжкий храп, и лошадиный дых,
и не поймешь, куда оно скатилось
на всех парах, на всех своих гнедых.
Ведь было время, а - скажи на милость!

Я задержался в образе таком:
дышать тайком и ждать, когда тупая
тоска заставит щелкать языком,
на медленном огне перекипая.

Живое тело ходит ходуном
на полосе между недоброй ссорой
и миром, постановленным вверх дном.
В который раз? Не разбери в который.


* * *

Каждому, видишь, мера своя дана:
мера добра, мера огня и чада,
мера времени. Разве моя вина,
что мера огня останется непочата.

Если бы воду не лили двойным ковшом,
если бы время не мерили малой мерой,
кто бы узнал, кто бы себя нашел
здесь - между войлоком и фанерой,

там - в помрачении и в делах.
Все-таки это дикость:
столько вариться, в трех прокипеть котлах,
и - никуда. И ничего. Гляди-кось!


* * *

Как чернилами брызнет
в ветровое стекло.
Это впадина жизни -
только бы пронесло.

Черным брызнуло соком,
понесло кислотой
от распахнутых окон,
подворотни пустой.

Из шумов безголосых
неспокойная трель.
А сарай на колесах
понесется быстрей.

И за музыкой близкой
слышен гул вдалеке
с электрической искрой
на трамвайной дуге.


* * *

Бесконечная волокита.
Кегельбаном гудит башка.
С неизвестным стою каким-то,
подвигаясь на полшажка,
то в затылок, то вольной парой,
с неумытой стеклянной тарой.
Он таится - "себе дороже" -
и психует исподтишка.
Как-то кубарем расположен.
Будто вытряхнут из мешка.
Говорит: "Вот я был моложе,
я такого имел дружка!
Золотого имел Сашка!"


* * *

Повторю, что и теперь сочится
белый свет как волчье молоко,
и теперь кормилица-волчица
отойти боится далеко.

Что же путь не кажется зловещим,
если он туда,
где вот-вот - и хлынет как из трещин
мертвая вода.


* * *

Всё чаще кажется, что надо самому
поверить черному наркозу,
увидеть, как они идут по одному,
держа за горлышко сегодняшнюю дозу,

и каково тонуть на самом мелком дне,
не дотянувшись до второго,
двойного, черного вдвойне,
почти желанного покрова.


* * *

Поименно вызываю все, что вспомнится,
все, что мы наговорили, что увидели.
И тогда-то, государыня бессонница,
замыкаются твои предохранители.

Остается только лампочка подъездная.
Все похоже на подсвеченный аквариум.
А вода какая вкусная, полезная, -
не последний таракан ее нахваливал.

До ступеньки доходя как утопающий,
у почтового задумываюсь ящика:
что готовит мне убыток наступающий?
Где случайный перевод из настоящего?

Как домой дойти без знания английского?
Ожидаются погодные условия.
И любого расстояния неблизкого
опасается подлунная Московия.

Чем бедна она, не знаю, а дорогами
разумеется богата, разумеется.
Непонятно, сколько прожил - мало, много ли?
И разобрана стоит Господня мельница.


* * *

Пивной ларек берет под козырек,
прося не покидать его надолго.
Я отхожу, но не даю зарок:
сегодня день сомнительного толка.

На выставку заглянешь просто так
и вдруг услышишь точное словцо
или заметишь девушку-мулатку...
И вот весь этот джаз или сквозняк
умоет опаленное лицо,
разглаживая траурную складку.


* * *

Нет, не уходят. Стоят за спиной
мрамор холодный и хруст ледяной.
Ветер качает осину.
Голос неслышный, как будто больной,
так обращается к сыну:

"Вижу, сынок, ты опять босоног.
Что же ты будешь на свете, сынок,
делать с вещами, с врачами?
Деньги совсем измельчали.

Ты меховые ботинки сносил,
значит, за пару сапожек
сколько потребует новый Торгсин
наших серебряных ложек?

Как спеленал меня вечный покой,
больше тебе не достану
новую шапку, взамен дорогой,
той, что потеряна спьяну".

Знаю, что к этой зиме не готов.
К черному камню не видно следов.
Снежный занос не растаял.
И обмороженных белых цветов
нет, если я не оставил.


ЭТРУССКИЙ САРКОФАГ

350 год до н.э.

Темная музейная плита.
Двое рядом в каменной постели -
словно и не умерли тогда,
а, проснувшись, встать не захотели.

Под его протянутой рукой
не четвертый век до нашей эры,
а один стремительный покой,
вечный отдых с нежностью без меры.

Мягче пуха каменный ночлег
для двоих в объятье небывалом,
для любви, очнувшейся навек
под тяжелым общим покрывалом.


САД ИМ. БАУМАНА

Трудно теперь говорить всерьез,
что преднамеренно входят в нас
перебеливший себя мороз,
снежный объем и лесной запас.

Трогаю землю тупым носком:
сладко живет-поживает грязь.
В сонном питомнике городском
пригоршню снега нельзя украсть.

Снег не вставая лежит плашмя.
Рядом затоптанная лыжня
телу покажет, куда упасть.
Я говорю о простых вещах.
Время ушло в золотой песок.
Вот и заброшенный сад зачах,
книзу подался. А был высок.

Зимняя музыка. Круг широк.
Я на коньке затянул шнурок.
Шарк полушагом, потом разлет.
Кожу томят перехваты рук.
И наступает на темный лед
мутного света неровный круг.


* * *

Ты закон, а я заваленный каркас.
Ты навытяжку настроен до седин
и напрасно озираешься на нас:
мы тебя не одолеем, не съедим.

Никому уже не в радость, всем в урон,
с каждым домыслом все более груба
продолжается наощупь под ковром
невеселая нанайская борьба.

Ты кордон, а я продавленный картон,
но потом ты мне расскажешь, почему
все наличное хребтом и животом
ощущаешь как свою величину.

Ты в цене, а я ботинками во мху.
Я в говне, а ты в окне, ты наверху.
Я пятно, а ты число. Но как назло
на сегодня я один и ты один.
И забудем мы вчерашнее число,
а случайное пятно не разглядим.


* * *

Чтоб ниточка вилась недолго,
о том заботилась игла.
Ты потерялась как иголка
и ничего не поняла.

Лицо, где выделена смугло
и лакова щека. Скула
так прорисована округло,
чтоб без единого угла.

Почти рисунок на восковке.
Теперь обманчиво знаком:
его пленительные скобки
закрыты внутренним замком.


* * *

Лето с сюрпризом -
с вечным дождем или светом заочным
в облаке сизом
(сизо-молочном).

Лето впотьмах. Не особенно тучный
дачный участок.
Воздух, ползущий как пламя по сучьям.
Опыт всевластный

мелкие шрамы, знаки на коже
ставит оплошно.
Что тебе надобно? Младше (моложе)
стать невозможно.


* * *

Вместе уснем и во сне закричим.
Вместе проснемся при полной луне.
Я холодею по ряду причин.
Большая часть остается во сне.
Встань между мнимых его величин -
с ним и со мной, протянувшись ко мне.

там санитарный идет эшелон
места хватает но все заодно
слезы о мертвом тоска о живом
Рама скрипит, и трещит полотно.
Только под утро кончается плен.
Тусклое облако встало с колен.

Никнут кусты. Отсырела трава.
Яблоня, пряча плоды в рукаве,
ветками машет спустя рукава.
В мокрой низине, в глубокой траве
яблоки спят голова к голове.


* * *

Меня навещали крылатые твари
воздушного сора.
Где много печали, там станешь едва ли
звенеть невесомо.

Одних относило на пушечный выстрел,
других на ружейный.
Но что-то сходилось в сложении быстром
случайных движений.

Как будто менялись в летающем тире
живые мишени,
и новые гости ко мне приходили
сказать "неужели".


* * *

Легко считать, а посчитаться как?
По головам, наверное, не стоит.
Один из нас, садясь за шаткий столик,
пережидает внутренний гопак.

Как человек, вернувшийся в семью,
столешницу придерживает локтем -
боится, что запрем и заколотим,
на белый свет натянем кисею.

Ведь прежде, чем удариться в бега
на белых катерах и черных волгах,
он десять лет сидел как на иголках
и ждал, что - вот. сейчас. наверняка.

И десять верст не крюк ему, не труд.
Он лечится - его не залечили.
Я верю: по какой-нибудь причине
он сразу вырвется, когда его запрут.


КРАСНЫЕ ВОРОТА

1

Потемневшая высотка. Охранительная сетка.
Кристаллическая шуба цокольного этажа.
Храм, бетонная беседка.
Бьёт московская погодка как тяжёлая вожжа.

Детский сад, но где же дети?
Только ветер за спиной.
На гранитном парапете -
белый оттиск соляной.

Помню, и тогда знобило -
в круговой прогулке парной,
в детской упряжи навек.
Так я вижу всё, что было:
сквозь затянутую марлей
форточку смотрю на снег.

2

Голод? Голода не было.
Был до конца концов
в облаке цвета пепла
мелкий набор свинцов.

Съевшие тонну пыли,
сто килограмм песка,
рады, чтоб их лепили
из одного куска,
люди читали, чтили,
знали наверняка

строчечный след несчастий,
воздуха трафарет -
облачно-серой власти
самый большой секрет.


* * *

Ушла пора, когда недавний друг
умело занимал нас пустяками.
Мы злились, но оказывались вдруг
как дети перевязаны шнурками
и втянуты невольно в общий круг.

И дело сразу валится из рук.
Вино по кругу, странная прогулка.
Любое слово, сказанное вслух,
там отзывалось смазано и гулко.

И возникал, куда б он ни входил,
какой-то ветерок - свободный дух
сухой листвы и мусорного мрака,
с которым уживался он один.
Как будто вправду вышел из оврага.


СТАРЫЙ ХАЛАТ НА ВАТЕ…

Старый халат на вате,
и тяжело вставать.
Прячется толкователь,
не о чем толковать.

Выручит многолетняя
выучка родовая:
не выдавать последнее,
лишнее отдавая.

Чем еще насмотреться?
Перед глазами фреска,
сделанная в Ареццо
Пьеро делла Франческа,
где по живой известке
копий летят полоски
в поле глухого блеска.

Ветер за них метнулся
веером тонких крылец,
словно сейчас проснулся,
словно глаза открылись.

Так, отверзая очи,
радостью не побрезгуй.
Дальше не будет дольче,
как перед этой фреской.


* * *

Серый котик рожи корчит,
недовольный щурит глаз.
Череп маленький бугорчат,
шерстью короток, скуласт.

Ходят холмики лопаток.
Верх подвернут как башлык
на исподе розоватых
мягких раковин ушных.

Рядом с ним пушится воздух,
гонит волны по спине.
Нет, котов таких серьезных
не увидеть больше мне.

Он в картонной домовине,
не охотник, не жених.
Нет теперь его в помине.
Нас оставили одних.

Но на пальцах, где бороздки,
я впечатал, приберег
все тигровые полоски,
позвонки твои, зверек.


* * *

1

Человек, пройдя нежилой массив,
замечает, что лес красив,
что по небу ходит осенний дым,
остающийся золотым.

Помелькав задумчивым грибником,
он в сырую упал траву
и с подмятым спорит воротником,
обращается к рукаву.

2

Человек куда-то в лесу прилег,
обратился в слух, превратился в куст.
На нем пристроился мотылек.
За ним сырой осторожный хруст.

Человеку снится, что он живет
как разумный камень на дне морском,
под зеленой толщей великих вод
бесконечный путь проходя ползком.

И во сне, свой каменный ход храня,
собирает тело в один комок.
У него билет выходного дня
в боковом кармане совсем промок.


* * *

Так проступают тайные рычаги
возле скулы и за углом щеки.
Вышли наружу силы как волдыри.
Век бы не знать, что у меня внутри.

Там недород. Битва за кислород.
Реки забиты илом. Своей тропою
звери находят мель, переходят брод,
сходятся к водопою.

Зверь в глубине скулит по своей родне.
Птице внутри жаль своего птенца.
Волки вдвоем в логове спят своем.
Нет у детей матери и отца.

Волк озирается: кто же тут царь зверей?
Зуд поднимает шерсть, выставляет коготь,
чтобы узнать. Чтобы скорей, скорей
горло его достать. Сердце его потрогать.


* * *

Иосиф приносит бидон с молоком.
Сменяет стекольщика с грузом стекла
точильщик с подвижным и ветхим станком,
где пламя рассыпчато, искра бела.

Теперь тут густая трава до колен,
и дачный участок по виду ничей.
В плечах отзываются холод и тлен
не раз зимовавших носильных вещей.

Заросший крапивой зеленый тупик
похож на окраину дождевика.
Похож на карман. На такой дождевик,
которому сносу не будет, пока

в кирпичном развале не станет золой,
не станет потом, через годы, травой.
И можно тепло удержать под полой,
пока не истлеет брезент плащевой.

За стихотворение голосовали: Игорь Гарде: 5 ;

  • Currently 5.00/5

Рейтинг стихотворения: 5.0
1 человек проголосовал

Голосовать имеют возможность только зарегистрированные пользователи!
зарегистрироваться

 

Добавить свой комментарий:
Оставлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи
  • Игорь Гарде   ip адрес:37.146.153.245
    дата:2017-05-15 17:38

    Легко считать, а посчитаться как?
    По головам, наверное, не сто́ит.
    Один из нас, садясь за шаткий столик,
    пережидает внутренний гопак.

    в этом четверостишие вроде лишние знаки
  • Классика_   ip адрес:185.57.236.159
    дата:2017-05-15 20:42

    Игорь, так бывает, когда в первоисточнике гласная буква выделена ударением. Всё подправил.