Теодор Крамер

Теодор Крамер (01.01.1897 – 03.04.1958), австрийский поэт. Участник Первой мировой войны, был тяжело ранен. Учился в Венском университете, сменил множество занятий. После аншлюса скрывался, в 1939 году эмигрировал в Великобританию. В течение нескольких месяцев был интернирован, затем работал библиотекарем в техническом колледже. С 2001 года вручается литературная премия Теодора Крамера.


ПОСЛЕДНЕЕ СТРАНСТВИЕ

Бродяжничество долгое мое!
К концу подходит летняя жара,
пшеница сжата, сметано стожье
и в рост пошли по новой клевера.

Благословенны воздух и простор!
Орляк уже не ранит стертых ног,
рокочет обезъягодевший бор
и вечером все чаще холодок.

Я никогда не ускоряю шаг,
не забредаю дважды никуда.
Мне все одно: ребенок и батрак,
кустарник, и булыжник, и звезда.

(перевод Е. Витковского)


ПОСЛЕДНЯЯ УЛИЦА

Эта улица, где громыхает трамвай
по булыжнику, словно плетется спросонок,
прочь из города, мимо столбов и собак,
мимо хода в ломбард, мимо двери в кабак,
мимо пыльных акаций и жалких лавчонок.

Мимо рынка и мимо солдатских казарм,
прочь, туда, где кончаются камни бордюра,
далеко за последний квартал, за пустырь,
где прибой катафалков, раздавшийся вширь,
гроб за гробом несет тяжело и понуро.

И в конце, на последнем участке пути,
вдруг сужается, чтобы застыть утомленно
у ворот, за которыми годы легки,
где надгробия и восковые венки
принимают прибывших в единое лоно.

(перевод Е. Витковского)


* * *

Если хочет богадельщик
наскрести на выпивон,
то, стащивши из кладовки
инструменты и веревки,
на пустырь выходит он.

Там, где падаль зарывают -
можно выкопать крота.
Воронье орет нещадно,
и, хотя уже прохладно,
голубеет высота.

Богадельщик в землю тычет
то лопатой, то кайлой.
Он владельца шкурки гладкой
зашибает рукояткой,
чтобы сразу дух долой.

Опекун скандалить станет -
нализались, подлецы!
С кротолова взятки гладки:
лишь винцо шибает в пятки
хмелем затхлой кислецы.

(перевод Е. Витковского)


ЗАТОПЛЕННАЯ ЗЕМЛЯ

От весеннего ветра чернеют луга,
постепенно темнеют и тают снега,
но канав не хватает: кипя и бурля,
набухает растаявшим снегом земля
и уходит под полую воду.

Дамбы хмуро застыли по горло в воде,
вся равнина блестит - лишь межа кое-где
разрезает на ломтики мутную гладь, -
крест над церковью будет в закате пылать,
осеняя весеннюю воду.

Далеко друг от друга стоят хутора,
через ил продираются лодки с утра,
воздух сладок и тих, и чиста синева,
ветер гонит волну, и густая трава
прорастает сквозь мутную воду.

(перевод Е. Витковского)


ОБЛАВА

Стерня почерствела на бедных покосах,
жухлеют и сухо шуршат ковыли,
и столб межевой, будто нищенский посох,
торчит одиноко в прибитой пыли.
Пичуги кричать начинают с рассвета,
кустарник неспешно скудеет листвой, -
никак не кончается долгое лето,
все блещет в осоках густой синевой.

Еще и не пахнет осеннею стужей,
но вызрел шуршащий в коробочках мак,
но слышится лязг заряжаемых ружей,
но лают заливисто своры собак,
но ругань веселая рвется из глоток,
сужаются кругом следы сапогов,
взлетают дымки, и под грохот трещёток
топорщится шерсть обреченных лугов.

Над полем буреющим - тьмы перепелок,
к подранкам по выстрелу мчат сеттера,
и кроличий бег хоть и быстр, да недолог -
для гончих в привычку такая игра;
и солнце слепит, и подходит охота
к концу - вот и выстрелы смолкли вдали,
и запахи пороха, крови и пота
смешались с туманом вечерней земли.

(перевод Е. Витковского)


РАЗОРЕННЫЕ ЗЕМЛИ

Проделав марш средь сосняков на кручах,
мы очутились в выжженной стране,
где в проволоках рваных и колючих
торчала головня на головне, -
лишь очень редко стебелек пшенички
вдали качал метелкою простой,
и как-то неохотно с непривычки
мы приходили в хаты на постой.

Там жили полнотелые русинки -
к одним в придачу дряхлым старикам;
война, однако, провела морщинки
по женским лбам, и шеям, и щекам;
и если кто из нас до икр дебелых
оказывался чересчур охоч,
то видел, как ряды цепочек белых,
гирлянды вшей, в траву сбегали прочь.

Нелегкий путь безропотно протопав,
в палатках засыпали мы вповал,
а свет луны тянулся до окопов,
и никаких границ не признавал.
Лишь не спалось в хлевах голодным козам,
они до рани блеяли с тоски,
покуда легким утренним морозом
нам ветер не прихватывал виски.

(перевод Е. Витковского)


* * *

Мы улеглись на каменной брусчатке
в потемках очень тесного двора,
где фуры громоздились в беспорядке;
вдали угрюмо ухали с утра
орудия, - но сколько там ни ухай,
однако нас на отдыхе не тронь:
и мы лежали, с вечера под мухой,
вдыхая застоявшуюся вонь.

А в лоджиях, со сна еще не в духе,
лишь наскоро перестирнув белье,
почти что нагишом сновали шлюхи
и напевали, каждая свое.
И лишь одна - на самом деле пела,
да так, что хмель бродящего вина
выветривался напрочь; то и дело
покачивала туфелькой она.

И, чем-то в песне, видимо, волнуем,
пусть ко всему привыкший на войне,
вдруг встал один из нас, и поцелуем
почтительно прильнул к ее ступне;
гром пушек нарастал, но, встав с брусчатки,
мы тот же самый повторили жест,
смеясь, и вновь легли на плащ-палатки
в потемках, растекавшихся окрест.

(перевод Е. Витковского)


ВОЕННОПЛЕННЫЙ

Он в горы с конвоем пришел, к сеноставу,
в мундире еще, чтоб трудился, как все,
покуда хозяин спасает державу -
расчистил бы непашь к осенней росе,
чтоб истово пни корчевал в непогоду,
справлял бы в хозяйстве любую нужду,
чтоб в зимние ночи, хозяйке в угоду,
по залежи горестной вел борозду.

Однако на фронте поставили точку,
хозяин вернулся: такие дела.
Хозяйка ему подарила сорочку
и с грушами штрудель в дорогу спекла.
Вот тут ему шкуру как раз да спасать бы,
не место в хозяйском дому чужаку, -
но год, проведенный средь горной усадьбы
развеял по родине дальней тоску.

В капустном листе - настоящее масло,
по-щедрому, так, что не съешь за присест;
однако горело в душе и не гасло
прощанье, хозяйкин напутственный крест.
И странную жизнь он себе предназначил:
в единую нитку сливались года,
он вместе с косцами по селам батрачил,
однако домой не ушел никогда.

(перевод Е. Витковского)


ВЕРНУВШИЕСЯ ИЗ ПЛЕНА

Разрешенье на жительство дал магистрат,
и трава потемнела в лесу, как дерюга, -
на окраину в эти весенние дни,
взяв мотыги и заступы, вышли они,
и от стука лопат загудела округа.

Подрядившись, рубили строительный лес,
сколотили на скорую руку заборы, -
каша весело булькала в общем котле,
и по склонам на грубой ничейной земле
созревали бобы, огурцы, помидоры.

Поселенцы возили на рынок салат,
и угрюмо глядели навстречу прохожим -
только голод в глазах пламенел, как клеймо,
им никто не помог - лишь копилось дерьмо,
все сильнее смердевшее в месте отхожем.

В перелоге уныло чернели стручки,
корешки раскисали меж прелого дерна,
на опушке бурел облетающий бук,
где-то в дальнем предместье ворочался плуг -
но пропали без пользы упавшие зерна...

И мороз наступил. В лесосеках опять
подряжались они, чтоб остаться при деле, -
пили вечером чай на древесном листу,
и гармоника вздохи лила в темноту.
Загнивали посевы, и гвозди ржавели.

(перевод Е. Витковского)


МАРТОВСКИЕ СМЕРТИ

Когда межу затянут сорняки
и вспыхнет зелень озими пшеничной -
в деревне умирают старики,
весенней смертью, тяжкой, но привычной.

Сам воздух, будто некая рука
орудует, в кого постарше целя,
чтоб тот залег в могилу тюфяка,
с которой встал-то без году неделя.

Они лежат, одеты потеплей,
и слушают - занятья нет приятней, -
как треплет ветер кроны тополей,
как шумный гурт прощается с гусятней.

Взвар застывает коркой возле рта,
без пользы стынет жирная похлебка;
при них весь день дежуря, неспроста
домашние покашливают робко.

Еще успеют увидать они,
как дерева проснутся от дремоты, -
но чем светлей, чем радостнее дни -
пономарю все более работы.

(перевод Е. Витковского)


СТОЛОВКА

Где машинною гарью воняет в трактирном чаду,
где прокатные станы шипят, где ссыпают руду,
где в рабочих кварталах дерьмом зарастают дворы -
между елей столовка стоит с неизвестной поры.

Теснота между скамьями, шум и дешевый уют,
и поленту, и пиво согретое здесь подают,
развалясь у огня, холостые сидят на скамье,
отдыхают женатые перед скандалом в семье.

По столовке плывет кисеей остывающий чад,
по столам деревянным картежники глухо стучат.
Мрак ложится на ветви еловые, словно плита,
дым от фабрик ползет, и глотает его темнота.

Ливень в кровлю столовки сочится над пыльной страной,
наклоняются низко мужчины над пеной пивной,
словно нет потолка, словно здесь, заблудившись в пути,
может кран заводской по столам и скамейкам пройти.

(перевод Е. Витковского)


НАШИ ЧАСЫ

Душный воздух плывет от карнизов и ниш,
утопают во мраке края балюстрад,
дребезжат фонари, разбивается тишь,
и кусты у скамейки упрямо шуршат,
и все реже слышны поездов голоса,
и на горькую пыль выпадает роса.

Разветвляется луч, и скамейка пуста.
Каблуки глубоко утопают в песке.
Приходи - нас обоих зальет темнота,
я смогу прикоснуться к любимой руке, -
куст жасмина кивает; безлюдно вокруг -
и жужжит среди веток невидимый жук.

Это наши часы: и простор, и покой -
не такие, как дома, где шум суеты.
Стрекотаньем цикад, словно пеной морской,
переполнены травы, кусты и цветы.
Духота от железной дороги ползет,
но прохладой ночной дышит лиственный свод.

Над предместьем, над парком в полуночный час,
словно колокол, виснет ночной небосвод.
Как случайно, как хрупко связавшее нас -
то, что нас отрывает от дел и забот, -
но скамейка, что в темной аллее видна,
и сегодня, и завтра нам будет верна.

(перевод Е. Витковского)


ЩЕДРОЕ ЛЕТО

Возле джутовой фабрики в полдень, вдвоем
прилегли на горячий песок.
В зное летнего дня утопал окоем
и поблескивал женский висок.
Пыль мешков и пеньковых волокон насквозь
пропитала и горло и грудь,
и с растресканных губ им не раз довелось
каплю собственной крови слизнуть.

Так лежали, макая свой хлеб в молоко,
колотье унимая в груди.
Шелестящая осень была далеко,
и одна лишь теплынь - впереди.
Шелушился загар, и густым, словно сок,
воздух был в эти летние дни,
и о доме, что стал бесконечно далек,
говорили впервые они.

И в полуденный зной были чувства чисты,
становились все мягче слова.
На бегониях красных не сохли цветы,
и еще зеленела трава.
Беспредельная щедрость являлась во всем,
и жарой исходил небосклон -
так лежали у фабрики в полдень, вдвоем,
слыша долгую песнь веретен.

(перевод Е. Витковского)


В ПОЛЕ

На гравии блестя слегка,
мерцают дальние огни.
Еще острей от ветерка
тяжелый аромат стерни.
Темны пространства пустырей,
струится сырость от земли,
шуршат крапива и кипрей,
и псы разлаялись вдали.

Для мака время подошло
дозреть, коробочки клоня,
Твоей руке сейчас тепло:
она касается меня.
Движенья ветра так слабы,
и вьются у моих висков
тугие пенные клубы
почти незримых мотыльков.

Твой стон и сладостен, и слаб,
и мне сегодня стоит он
не больше, чем любой из жаб
под норость выбранный затон.
Струится вглубь тяжелый сок,
миг длится, жизнь уходит прочь.
Под пальцами опять песок,
уже к концу подходит ночь.

(перевод Е. Витковского)


СТАРИК У РЕКИ

Где город кончается и переходит в поля,
где илом и гнилью прибрежной пропахла земля,
замшелый рыбак доживает свой век, и вода
течет с незапамятных лет сквозь его невода.

В привычку - стряпня и починка сетей старику,
из города носит и нитки, и шпиг, и муку;
он дружбы не водит ни с кем, но со всеми вокруг
знаком, и выходит к порогу на первый же стук.

Бывает, зайдет поселенка, и купит леща,
к нему плотогоны погреться бредут сообща,
садятся к столу, коль погода снаружи дурит,
и все умолкают, когда старикан говорит

о мерном теченьи реки, о сетях на ветру,
об илистых поймах, о рыбе, что мечет икру,
и губы похожи его на сочащийся сот,
на гриб-дождевик, от которого споры несет, -

даются слова все трудней и трудней старику,
не слишком-то много рыбак повидал на веку,
и за день устал, и давно задремать бы ему,
и сплавщики тихо его покидают в дому.

(перевод Е. Витковского)


ДЕСЯТЬ ЛЕТ АРЕНДЫ

Возьми с собой корзинку и вино,
иди и подожди в саду за домом;
сентябрь настал, - безветрено, темно,
и звезд не перечесть над окоемом.
Попозже я приду, - разлей питье, -
и парники, и астровые грядки -
здесь все отныне больше не мое
и завтра надо уносить манатки.

Вот артишоки, - ты имей в виду,
я сам испек их, - вкус какой - попробуй.
Я десять лет трудился здесь, в саду,
здесь что ни листик - то предмет особый.
Налей по новой. Десять лет труда!
Зато - мои, зато хоть их не троньте.
Я пережил подобное, когда
лежал, в дерьмо затоптанный, на фронте.

Страданье - не по мне: меня навряд
возможно записать в число покорных, -
но слишком мал доход с капустных гряд
и ничего не скопишь с помидорных.
Не знал я тех, кем брошен был в дерьмо,
не знаю тех, кто гонит прочь от сада.
Хлебнем: понятно по себе само,
что верить хоть во что-нибудь да надо!

Я верю в горечь красного вина,
что день сентябрьский - летнего короче,
что будет после осени - весна,
и что на смену дням - приходят ночи;
я верю ветру, спящему сейчас,
я верю, что вкусил немного меда,
что вещи слишком связывают нас,
что из-за них нам хуже год от года.

Куда пойду, - ты спросишь у меня, -
и заночую на какой чужбине?
Вьюнку ползти далеко ль от плетня,
легко ли с грядки откатиться дыне?
Шуршит во мраке лиственный навес,
печаль растений видится воочью, -
синеет в вышине шатер небес,
и не вином я пьян сегодня ночью.

(перевод Е. Витковского)


СТОЧНЫЙ ЛЮК

Измотан морозом и долгой ходьбой,
старик огляделся вокруг,
подвинул решетку над сточной трубой
и медленно втиснулся в люк.

Он выдолбил нишу тупым тесаком,
спокойно улегся во тьме,
то уголь, то хлеб он кусок за куском
нашаривал в жидком дерьме.

Почти не ворочался в нише старик,
и видел одних только крыс,
а поздний рассвет, наступая, на миг
в решетку заглядывал вниз.

И зренье, и слух отмирали в тиши,
и холод как будто исчез,
и дохли в одежде голодные вши,
утратив к нему интерес.

И был он безжалостно взят за грудки,
и вынут наружу, дрожа,
и тщетно пытался от грозной руки
отбиться обтеском ножа.

(перевод Е. Витковского)


ШАГИ

Вцепившись в набитый соломой тюфяк,
я медленно гибну во тьме.
Светло в коридоре, но в камере - мрак,
спокойно и тихо в тюрьме.
Но кто-то не спит на втором этаже,
и гулко звучат в тишине
вперед - пять шагов, и в сторону - три,
и пять - обратно к стене.

Не медлят шаги, никуда не спешат,
ни сбоя, ни паузы нет;
был пуст по сегодняшний день каземат,
в котором ты ходишь, сосед;
но нынче решеный, ты после суда
еще неспокоен, чужак,
иль, может, навеки ты брошен сюда,
и счета не ведает шаг?

Вперед - пять шагов, и в сторону - три,
и пять - обратно к стене.
Мне ждать три недели - с зари до зари,
двенадцать ушло, как во сне.
Ну сделай же, сделай на миг перерыв,
замри посреди темноты, -
когда бы ты знал, как я стал терпелив,
шагать и не вздумал бы ты.

Но кто ты? Твой шаг превращается в гром,
в мозгу воспаленном горя.
Вскипает, рыдая, туман за окном,
колеблется свет фонаря,
и, вставши, я делаю вместе с тобой -
иначе не выдержать мне! -
вперед - пять шагов, и в сторону - три,
и пять - обратно к стене.

(перевод Е. Витковского)


ВОЗЛЕ ГАННОВЕРА

Лейферде

Повыдохлось пламя, иссякло тепло,
нас город не любит, нас гонит село,
шагаем, шагаем - вот так-то.
Мы все позабыли в дожде и в росе,
мы дальше от жизни, чем думают все,
кто может нас видеть у тракта.

Желтеет пустырник и ежится дрок,
мы ночью сидим у железных дорог,
и пальцы грызем, чтоб согреться,
и только блестит, как в слезах, колея, -
провал разделяет - владельцев жилья
и тех, кому некуда деться.

Шлагбаум звенит, значит, близок экспресс.
Видать, в пассажирах горит интерес
к бродягам, столпившимся кучкой:
нам машет из поезда множество рук, -
ну, что же, пойдем на взаимность услуг:
мы тоже вам сделаем ручкой!

(перевод Е. Витковского)


ВЕНА: ПРАЗДНИК ТЕЛА ХРИСТОВА.

Вышло их на улицы так мало,
совершавших ежегодный путь, -
большинство осталось у портала,
не посмев к процессии примкнуть.

К ладану всплывающему липли
ветки, обделенные листвой,
и хористы обреченно хрипли,
медленно бредя по мостовой.

Жались горожане виновато,
обнажали головы они,
удивлялись, что хоть что-то свято
все же остается в эти дни.

Так и шли, сердца до боли тронув,
шли среди всеобщей немоты -
а над ними реяли с балконов
флагов крючковатые кресты.

(перевод Е. Витковского)


НА СТАНЦИИ ЛОНДОНСКОЙ ПОДЗЕМКИ

Как же спят устало, как же спят устало,
кажется, при всех своих вещах,
сотни исхудалых, в старых одеялах,
в пыльниках и трепаных плащах.

Шорох монотонный, вентиляционный,
лампочки, тусклее, чем всегда,
светят еле-еле, и, спеша в туннели,
не тревожат спящих поезда.

Как же стал им дорог свет родных каморок,
прежние, безоблачные дни;
вижу их, на матах тяжким сном объятых,
как печальны, как бедны они!

Как же спят устало, как же спят устало
люди здесь в военную грозу, -
бомбами распорот их злосчастный город,
и спокойно только здесь, внизу.

Но уйти рискую в темень городскую, -
пусть сирены вой еще не стих, -
там, борясь со страхом, я умоюсь прахом:
будь что будет - я один из них.

(перевод Е. Витковского)


* * *

Мне ничего не сделали пока:
в газетах обо мне давно ни слова,
зато и мать не гонят из-под крова.
Мне ничего не сделали пока.

Я радуюсь улыбке мясника,
платя за ветчину для бутерброда:
загвоздка лишь с источником дохода.
Мне ничего не сделали пока.

Я даже вправе погулять слегка,
пройтись пешком, довериться трамваю:
на что же я, однако, уповаю?
Мне ничего не сделали пока.

Ни документов нет, ни тайника,
я не могу ни выбраться отсюда,
ни, сидя здесь, надеяться на чудо:
мне ничего не сделали пока.

(перевод Е. Витковского)


* * *

Я сидел в прокуренном шалмане,
где стучали кружки вразнобой.
Хлеба взял, почал вино в стакане,
и увидел смерть перед собой.
Здесь приятно позабыть о мире,
но уйти отсюда должен я,
ибо радость выпивки в трактире
не заменит смысла бытия.

Жить, замуровав себя - жестоко,
ибо кто подаст надежный знак,
не известно ни числа, ни срока,
давят одиночество и мрак, -
радость и жестокость - что желанней?
Горше и нужнее - что из них?
Мера человеческих страданий
превосходит меру сил людских.

Надо чашу выпить без остатка,
до осадка, что лежит на дне,
ибо то, что горько, с тем, что сладко,
непонятно смешано во мне.
Я рожден, чтоб жить на этом свете,
и не рваться из его оков,
потому что все мы - Божьи дети
от начала до конца веков.

(перевод Е. Витковского)


ПОГИБШИЙ В ЗЕЛАНДИИ

В бескормицу, в самое злое бесхлебье,
не вовремя гибнуть надумал, отец.
Разграбило ферму чужое отребье,
зарезали немцы последних овец.
Плотину взорвали они торопливо,
когда отступали. И невдалеке,
где польдер открылся на время отлива,
твой труп отыскался в соленом песке.

Отец, мы тебя между илистых склонов
тихонько зарыли в предутренний час,
но стопка твоих продуктовых талонов
в наследство еще оставалась у нас:
и чашечку риса, и сыр, и горбушку
делили мы поровну, на три куска, -
Мы на ночь стелили тебе раскладушку,
мы дверь запирали на оба замка.

Отец, под кустом бузины у плотины
ты горькую трапезу благослови:
ты жизнь даровал нам в былые годины
и, мертвый, даруешь нам крохи любви.
Три вечных свечи мы поставим в соборе,
чтоб люди забыть никогда не могли
о том, как враждебное хлынуло море
в родные пределы зеландской земли.

(перевод Е. Витковского)


КАФЕШКА ПРИ ДОРОГЕ

Зальце заштатной кафешки
возле развилки дорог.
Здесь ни погонки, ни спешки -
смело ступи на порог, -
право, бывает и хуже,
кисло вокруг не смотри.
Движутся барки снаружи,
трубки дымятся внутри.

Кофе и булочка с тмином, -
а за окном - облака
вдаль уплывают с недлинным,
чисто австрийским "пока".
Чужд размышлений тревожных
этот приветливый кров -
правил помимо картежных
и биллиардных шаров.

Тянутся дни, как недели,
длятся минуты, как дни.
Детка, не думай о деле,
дядя, костыль прислони.
Здесь, у дорожной излуки,
мы коротаем года:
сумрак протянет к нам руки
и уведет в никуда.

(перевод Е. Витковского)


О ЧЕРНОМ ВИНЕ

Ты - пот, что катится со лба,
твои пары густы.
Тебя не свозят в погреба,
не бродишь в бочках ты, -
отрада нищих горемык,
но им в тебе дано
найти забвенья краткий миг,
ты - черное вино.

Кто раз глотнул тебя в бреду -
уже чужак в миру:
ему - пылать на холоду
и замерзать в жару.
И горько всхлипывать, любя:
но так заведено
для всех, кто раз испил тебя -
ты - черное вино.

С тобой сдружившись, ни о чем
не думать мог бы я, -
но знаю - бьет в тебе ключом
избыток бытия.
Я боя не веду с судьбой,
я осознал давно:
я счастлив тем, что пьян тобой,
ты - черное вино.

(перевод Е. Витковского)


КОНЕЦ ЛЕТА

По стеклам ливень барабанит,
последний флокс отцвел в саду.
Я все еще бываю занят -
пишу, работаю и жду.
Пусть кровь порядком поостыла,
пусть немощей не перечесть -
благодарю за все, что было,
благодарю за все, что есть.

До щепки вымокла округа;
пусты скамейки; вдалеке
под рваным тентом спит пьянчуга,
девчушка возится в песке.
Переживаю виновато -
а в чем виновен я - Бог весть -
и тот потоп, что был когда-то,
и тот потоп, что ныне есть.

По стеклам ливень барабанит,
внахлест, настырный и тугой;
но прежде, чем меня не станет,
я сочиню стишок-другой.
Хоть жизнь меня не обделила,
но не успела надоесть:
благодарю за все, что было,
благодарю за все, что есть.

(перевод Е. Витковского)


* * *

Мы, разделившие с пылью летящей судьбу,
мы, у которых начертана гибель на лбу,
мы у которых и общего - разве что цель,
все-таки многого алчем и жаждем досель:

хлеба от хлеба, который без нас испекли,
плоти от плоти (как мы стосковались вдали!),
силы от силы, что стала добычею тьмы,
места от места, с которого изгнаны мы.

Мы, что все время сбивались с прямого пути,
свято желая хоть что-то святое найти -
окаменели сердцами, никто не припас
времени на доброту и на мудрость для нас.

Сделай же так, чтобы сгинула наша беда,
минула горечь... Мы скоро уйдем в никуда:
хлеба нам дай и вина, на тропу отведи,
и, наконец, беспощадным судом не суди.

(перевод Е. Витковского)

За стихотворение голосовали: Mary March: 5 ; Игорь Гарде: 5 ;