КУКЛА МАША (проза)

Кукла Маша
рассказ-эссе

«О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды».
Хилон из Спарты, VI в. до н.э.

«…Не бросайте, люди, кукол!»
из песни «Кукла», гр. «ИванушкиInternational»

Я молчал долгие годы, скрывая внутри себя страшную тайну: я – убийца! И вот сейчас, когда мне уже за сорок, я понимаю, что всё, что тогда произошло, было лишь на первый взгляд обычным актом уничтожения, но на самом деле я уничтожил ни кого иного, как самого себя.
…А тогда было лето восемьдесят третьего, мне шесть, и мы собираемся в гости к маминой сестре в Ленинград. Мама укладывает вещи в чемодан, зовёт папу помочь ей застегнуть замки и, наконец, всё готово, и мы тоже готовы – к полёту, к встречам, к радости и к приключениям.
Мы стоим у двери. Мама целует небритую папину щёку, что-то ему говорит, а я смотрю как утреннее солнце, играя пылинками, освещает диван, на котором сидит Маша.
…Я не помню момента, когда она появилась у нас дома. Возможно, я просто был ещё слишком мал, чтобы помнить, поэтому мне казалось, что Маша была со мной всегда. Одета Маша была в розовую кофточку и белые панталончики до колен, на ноги же одевались красивые, вязанные, белые пинеточки. У Маши были чудесные золотистые локоны, спускавшиеся до плеч, глаза цвета моря, обрамлённые длинными пушистыми ресницами. Когда Машу укладывали спать, она медленно закрывала глаза. Маша была удивительным созданием! У каждого ребёнка есть своя любимая игрушка – та, с которой наладилась волшебная связь его детской души. И, может быть, есть много игрушек, с которыми ему интересно играть и весело проводить своё беспечное время, но всё же будет всего одна – и только одна – которая войдёт в его сердце настолько, что станет вторым «я», тем другом, которому можно открыть все-превсе секреты.
Маша смотрит на нас – как мы прощаемся, обнимаемся – и в глазах её грусть. А может, всё это мне только кажется, но всё равно, пока папа, присев, обнимает меня на прощание, я шепчу Маше одними губами из-за широкого отцовского плеча: «Не скучай. Я скоро вернусь к тебе…» И Машин взгляд тотчас расцветает скрытой радостью. А может, это просто игра света и тени на её пластмассовом лице.
Потом – дорога до аэропорта, ожидание (я разбавляю его наблюдением за самолётами и людьми), регистрация и, наконец-то, мы поднимаемся на борт нашего самолёта, находим наши места, мама даёт мне сосательную конфету и – мы отрываемся от земли. Сперва видны ещё деревья, дома, поля, затем деревья превращаются в зелёные пятна, дома сливаются друг с другом, а потом и вовсе исчезают, и всю панораму иллюминатора занимают жёлто-зелёно-коричневые квадраты полей. Но и они вскоре исчезают, сменяясь хлопьями чего-то серого и рыхлого – мы пролетаем сквозь облака. На стекле иллюминатора появляются косые дорожки струй воды: это на высоте вызревает дождь, он очень скоро прольётся на те крыши, деревья и поля, над которыми мы недавно пролетели. Но вот серое и мокрое пространство за стеклом сменяется пушистой белизной, а затем мы выныриваем из облаков, как из-под воды, и вонзаемся в синеву июньского неба, и солнце одобрительно шепчет самолёту и всем, кто находится в нём: «Привет, самолёт, привет, люди!» Стюардессы, улыбаясь, разносят пассажирам напитки, в динамике слышится глухой и серьёзный голос капитана самолёта: «Мы находимся на высоте десяти тысяч метров. Желаю всем приятного полёта!» Мы летим в Ленинград!
Ленинград оглушает меня количеством машин, людей и странных зданий. В Ленинграде всё очень каменно, душно и нависающе. Огромные колонны, уходящие ввысь, поддерживают тяжёлые крыши. Мне представляется, что колонны эти были раньше очень высокими, почти до неба, и построили их люди, которые были в два раза выше и сильнее современных, но могучие крыши своим весом давили и давили на эти колонны и, с течением лет, они всё глубже и глубже уходили в землю, а трещины на колоннах были неслышным криком боли, рвущимся из недр их каменных сердец.
«Это – наш знаменитый Исакий», - говорит тётя Ира. На ней тёмные очки, белая блузка, тёмная юбка до колен и чёрные туфли. Губы у тёти Иры полные и накрашены яркой помадой. Мне нравится тётя Ира: в ней есть что-то величаво-красивое и печальное, как и в городе Ленинграде.
- Ну, как, Жэкю (Жэкю – это я), тебе нравится? – спрашивает меня тётя Ира.
- Нравится, - отвечаю я и ещё раз, как бы в подтверждение своих слов, с восхищением задираю голову на колонны Исакия.
- А сейчас мы с вами отправимся на Дворцовую площадь, - говорит тётя Ира, - Людмила (это моя мама), давай по пути купим чего-нибудь вкусного для Жэкю.
Я улыбаюсь. Мир прекрасен. И город Ленинград тоже. И тётя Ира. И мама. Сейчас мы пойдём на Дворцовую площадь. И кто знает, какие ещё приключения ждут меня в этом удивительном городе со странными зданиями.
Конечно же, первый день был посвящён прогулкам и праздничному ужину: гуляли везде и всюду – по площадям, вдоль каналов, по мостам и старым улочкам, а ужинали – в огромной комнате в коммунальной квартире. Чтобы попасть в эту комнату, нужно было отворить старую, скрипучую, сдвоенную входную дверь, пройти по еле освещённому, полукруглому, и оттого кажущемуся бесконечным, коридору. В коридоре этом было жутковато, и чувство это усиливали тихие шорохи и глухие, непонятные разговоры за стенами, как будто это были души, заключённые в царство Аида, о котором я совсем недавно прочитал в книжке «Мифы Древней Греции», и которые пытались поговорить с ещё живыми. Но, наконец, пройдя тусклый коридор, мы попадаем в уютную комнату, где живут тётя Ира с дядей Аликом, их сын – мой двоюродный брат – Миша, и мама дяди Алика – бабушка Бронислава Аароновна. Мама говорила мне, что она – «блокадница». Я не совсем понимал, что это значит, лишь смутно догадывался, что однажды в жизни бабушки Брониславы произошло что-то очень плохое.
Бабушка Бронислава разливает чай. Глаза у неё тёмные, нос с горбинкой, седые волосы стянуты в клубок на затылке.
- Женечка, с чем ты любишь пить чай, - спрашивает она меня.
Я смотрю на стол, где расставлено многочисленное угощенье по поводу нашего приезда, и выбираю вазу, где горкой лежит что-то, похожее на пряники, только это что-то – пористое и коричневого цвета.
- А что это? – спрашиваю я.
- Это овсяное печенье, - улыбаясь, отвечает бабушка Бронислава.
- А оно вкусное?
- Вкусное, Женечка, очень вкусное! – говорит бабушка Бронислава.
- Тогда я люблю с этим пить чай! – заявляю я, показывая на вазу с печеньем.
Все смеются. Бабушка Бронислава накладывает мне в тарелку печенье. Я отхлёбываю понемножку горячий чай. Печенья и вправду вкусные – немного твёрдые и в то же время воздушные. Над столом – лампа, дарящая круг света всем нам. Взрослые разговаривают. Мишка пьёт чай и задорно щурит на меня свои чёрные глаза. Я понимаю, что у него точно припасён для меня какой-то сюрприз. Осознание этого вселяет в мою душу такой восторг, что я, отпив в очередной раз из чашки, громко заявляю: «Хорошо сидим!»
Все смотрят на меня и смеются…
На следующий день мы едем в Стрельну. Родители Мишки каждое лето снимают квартиру в большом старом доме в частном секторе и проводят там почти весь дачный сезон. Пока мы добираемся до вокзала, небо, которое ещё вчера было таким солнечным и приветливым, затягивает низкими серыми тучами и начинается дождь. Мы едем очень долго, а может, это так просто кажется из-за дождя и хмурых пейзажей, пролетающих за окном электрички. Наконец, мы на месте. Дождь льёт, как из ведра. Мы выходим на перрон, спешим раскрыть зонтики, быстро спускаемся по лестнице, переходим небольшой деревянный мосток через мелкую речушку и оказываемся на улице дачного посёлка. Дождь застилает плотной пеленой всё вокруг: заборы ещё видны, но дома за ними едва прорисовываются, лишь мокрой слюдой блестят окошки в обрамлении старых наличников. Дорога не асфальтовая, поэтому к тому факту, что наша обувь уже безвозвратно промокла, добавляется ещё и неутешительная перспектива вымазаться в дорожной грязи. Но делать нечего, и мы идём по улице, стараясь огибать лужи и выбирая не такие уж грязные участки. Дядя Алик тащит чемоданы, через плечо у него перекинута ещё и спортивная сумка. Я вижу, как ему тяжело. Его белые брюки покрылись грязными брызгами почти до колен. Тётя Ира семенит рядом, пытаясь держать над дядей Аликом зонт, но у неё это плохо получается. Мама идёт сзади. Мы с Мишкой, поделив один зонт на двоих, шагаем посередине. Вдруг я вижу что-то удивительное, и даже останавливаюсь от неожиданности. Комочек грязи впереди меня начинает двигаться, потом подпрыгивает, застывает, снова прыжок – и он исчезает в придорожной траве. Я смотрю по сторонам. Сотни грязевых комочков, прыгая и приземляясь, пересекают дорогу. Оглушительное кваканье наполняет всю округу. «Лягушки мигрируют, - комментирует дядя Алик это удивительное явление, и добавляет: ну, вот мы и пришли».
Я вижу угол старого большого деревянного дома. Фасад скрыт берёзами и кустарником, сквозь которые поблёскивают мокрые стёкла окон. Мы проходим во двор и быстрее прячемся под навес крыльца. Оно находится в центре дома, и прямо от него бежит в заросли мощёная плиткой дорожка. По периметру двора косятся облезлые сарайки. Пахнет мокрой травой, корой деревьев, мхом и старыми брёвнами. Дядя Алик открывает дверь, всю в облезлой краске, и мы поднимаемся на второй этаж по деревянной лестнице, ступени которой вытерты посередине от множества ног, ходивших тут долгие годы. На лестничном пролёте окно, чтобы освещать подъём, но в углах всё равно таится сумрак. Мишка шепчет мне, что в этих углах живут здоровые пауки. На этаже две квартиры – двери направо и налево. Мы входим в левую. Дядя Алик включает свет, и коридор освещается тусклым жёлтым светом голой лампочки. «Вы вот эту комнату займёте, - говорит тётя Ира, - она с печкой. Мы – в соседней, - она показывает на дверь справа, - а кухня и столовая там, - налево. Ну, давайте, переодевайтесь в сухое, и в столовую – будем обедать!»
…Я в своей жизни часто вспоминал этот дом. Даже, наверное, не сам дом, – дом и дом, древние тёмные брёвна, облупленная краска на наличниках, крыша с трубой красного кирпича, – а запахи этого дома: глубокие, волнующие, пряные. Старая замазка в окнах. Сухая пыль в углах лестницы. Мокрые брёвна после дождя. Травы и деревья. Воздух, напоённый загадочными тайнами… Мишка заболел на второй день после приезда – сказался холодный ливень, в который мы попали. Да и всё лето того года было дождливым, с хмурым небом, лишь изредка улыбавшимся робкими лучами солнца. Мишку увезли в город, в больницу, и я остался один. Так как на улице было сыро, я редко гулял и проводил дни, глядя в окно, читая книжки, смотря на огонь, танцующий за печной заслонкой. Порой я вспоминал о Маше, и душа моя наполнялась молчаливой грустью. Как там она? Иногда я грезил наяву. В дождливые дни, когда небесный свет сер и неярок и в комнате царил полумрак, мне казалось, что дом живой, что все вещи в нём имеют душу и могут разговаривать. В скрипе половиц и потёртых комодов и шкафов мне чудились голоса – их голоса. Глядя в окно, я видел запущенный яблоневый сад и, клянусь, мне мерещились там гномы, пробирающиеся в траве в свои неведомые жилища. Мне верилось, что это не было обманом, всего лишь игрой света и тени, или моего бурного воображения. Мне верилось тогда, что мир вокруг – живой, он смотрит на нас из-под своих густых бровей добрым взглядом и думает: «А кто такой Жэкю? Вот ведь интересно!» Когда мы ещё дети, мы непосредственно соприкасаемся с миром: он наш – родной, и чужой – еще непознанный – одновременно. Когда же мы взрослеем, мы зачем-то строим преграды между миром и собой, а потом тоскуем о потерянной связи.
…Три недели маминого отпуска пролетели. Мишка выздоровел, и мы с ним успели всласть – хотя и недолго – наиграться перед нашим отъездом. Мне было грустно расставаться с этим старым домом, который я успел полюбить за те дни уютных тайн, что он мне подарил. Но меня согревала мысль, что дома меня ждёт Маша, и, когда мы летели обратно, я представлял, как буду рассказывать ей о всех моих приключениях. Маша ждала меня (правда, уже не на диване, а в коробке с игрушками), глазки её так и светились ярким синим огнём. Пока папа помогал маме распаковывать чемоданы и слушал новости о ленинградской родне, я, в свою очередь, рассказывал Маше о чудесах старого дома, а она благодарно слушала, чуть склонив набок свою белокурую головку.
Рано или поздно, но после лета наступает осень. В седьмой раз она наступила в моей жизни, но впервые была ознаменована тем, что я пошёл в первый класс. За уроками, домашними заданиями, новыми знакомствами и бурной школьной жизнью я стал всё реже и реже общаться и играть с Машей. Иногда, приходя домой после уроков и бросая портфель на диван, я видел её грустно-укоризненный взгляд. Но… надо было делать уроки, кушать, смотреть телек, гулять с новыми друзьями-одноклассниками.
Ну, вот я и подошёл к самому главному – к тому непоправимому, что произошло в обычный день, и я это сделал своими руками. Однажды, после уроков, несколько моих одноклассников запросились ко мне в гости. Мы часто так делали – шли после уроков к кому-то из ребят, играли, дурачились, благо родителей у нас постоянно не было дома. И в этот раз мы пошли ко мне. Покидав портфели прямо на пол в прихожей, шумная ватага одноклассников завалилась в залу. И, конечно, первое, что они увидели, это Машу, сидевшую в своей обычной позе в углу дивана. Она смотрела на нас своими синими, невинными глазами, и как бы спрашивала: «Как интересно! Кто это? Ты нас познакомишь?»
- Ха! Ты что ли в куклы до сих пор играешь? – спросил Витька – главный сорванец и «капитан» школьной ватаги.
- Нет… Не играю… - смущённо ответил я. Ромка, ещё один сорвиголова, пытался меня защитить:
- Может, у него сестрёнка младшая есть? Есть ведь?
Все вопросительно уставились на меня.
- Нет, нету, - чувствуя ком в горле, ответил я.
- Так это твоя кукла? Ты что, девчонка? Фу-у-у-у!!! – наперебой заголосила ватага.
- Да не играю я ей, просто лежит тут, - я пытался придать своему голосу мужественность и силу, - да и вообще – старьё, пора выкинуть, - чуть не прокричал я, а затем взял Машу за ногу и, открыв балконную дверь, бросил её на серые доски настила.
- Ну, и всё! Айда, пацаны, в войнуху, а?!
…Когда одноклассники ушли, я подошёл к оконному стеклу и поглядел на пол балкона. Маша лежала там, нелепо задрав ноги, уткнувшись личиком в грязные доски. Я злился сам на себя: на то, что вынужден был скрыть от пацанов, как мне дорога эта кукла, на свою слабость и желание выглядеть перед ними «крутым» парнем, на свою любовь к Маше, на… на жизнь, которая так несправедлива. Но разве тогда мог я что-то знать о несправедливости жизни. А между тем, это был первый урок несправедливости от этой Суровой Госпожи. Пошатываясь от переполнявших меня чувств, я пошёл на кухню, открыл ящик стола, достал огромный нож, которым отец резал мясо, потом вышел на балкон. Я взял Машу за её золотистые волосы, а коленом придавил её тело к полу, оттянув назад голову. И стал резать… Кромсать… Избавляться от своего стыда…
Нож был острый, большой и неудобный. Маша была из крепкой пластмассы. Я порезал себе палец, пока отрезал ей голову. Этот шрам у меня до сих пор. Машу и отрезанную голову я спрятал в старый комод, стоявший на балконе. Иногда, когда родителей не было дома, я выходил на уже припорошенные снегом доски балкона, открывал нижний ящик комода и смотрел на Машу. А она смотрела на меня. И в глазах её не было упрёка. Лишь печаль. А потом я перестал к ней приходить. «Просто дети стали старше, просто, просто все мы подросли…»
Помните, я говорил о том, что когда мы взрослеем, мы учимся строить преграды между нами и чудесным миром. Сейчас я понимаю, что подобное взросление это как бы убийство всего того, что мы обещали любить, будучи детьми. И вот ведь странная штука: как только мы хотя бы капельку начинаем кого-то любить в этой жизни, - мы умираем.
А кукла – наша первая любовь – смотрит на нас из старого комода, куда мы иногда заглядываем в минуты душевного просветления, и в глазах её нет упрёка.

31 октября – 6 ноября 2017 г.

За стихотворение голосовали: Shadyia: 5 ; konova.lora: 5 ; olenvik: 5 ; Наиль Бикметов: 5 ; chapnik: 5 ; АнЧаР: 5 ;